Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
Всё время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.
О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.
О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.
Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.
Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.
В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.
Так некогда Шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.
Достигнутого торжества
Игра и мука —
Натянутая тетива
Тугого лука.
Анализ стихотворения «Во всем мне хочется дойти до самой сути» Пастернака
Б. Пастернак, несмотря на огромное количество исследований его жизни и творчества, во многом остается загадочной и непонятной фигурой. Его стихи всегда несут в себе какую-то тайну, недоступную большинству читателей. Сложные образы, переплетающиеся в немыслимых сочетаниях, передают богатство внутреннего мира поэта. Его считали человеком, чересчур погруженным в себя, а творчество – оторванным от реальной жизни. В 1956 г. Пастернак создал стихотворение «Во всем мне хочется дойти до самой сути», в котором выразил свое отношение к творчеству. Оно может считаться программным заявлением поэта.
Пастернак заявляет, что во всем стремится «дойти до самой сути». Это относится не только к творчеству, но и ко всей жизни в целом. Его не удовлетворяет поверхностный анализ. Поэт должен понять философский смысл каждого предмета и явления, постигнуть саму «сердцевину».
Он признается, что пока еще не может сделать этого, но не бросает попыток. Человеческая речь слишком ограниченна, притянута к земле. Высшая истина недоступна на обычном уровне сознания. Главная цель Пастернака – подобрать такие «восемь строк», которые бы полностью описывали все свойства человеческих страстей. Его творческий поиск подобен научному методу. Автор хочет вывести один всеобщий закон, которому подчинены все проявления души. Если ему это удастся, то стихи станут не просто рифмованными словами. В них будут содержаться физические свойства окружающего мира: цвета, звуки, запахи. Каждое произведение станет зеркальным отражением реальности. Пастернак надеется, что сможет уничтожить вечную непреодолимую границу между действительностью и воображением. Он считает, что значительно приблизился к этому Шопен, в музыкальных произведениях которого ожили «парки, рощи, могилы». Творчество настоящего поэта – «тетива тугого лука», символизирующая меткие и точные выстрелы – стихотворения.
Пастернак объясняет, что его произведения – это постоянный поиск скрытого смысла вещей. Их нельзя воспринимать буквально. Они глубоко личные и, естественно, недоступны массовому читателю. Возможно, этим он выражал протест против подавляющего господства соцреализма, которые был направлен на описание конкретных фактов и событий. Такой метод Пастернак считал примитивным и недостойным настоящего творца. Описать явление может и журналист. Придать ему общечеловеческое значение, показать самую суть невозможно без глубокого философского анализа.
Стихотворные работы Бориса Пастернака, посвященные философской лирике, необычайно разнообразны. Автор неоднократно пытался найти ответы на вопрос о том, в чем же все-таки призвание творческого человека.
Не копируя мысли своих коллег, Борис Леонидович смог вывести свою собственную формулу поэтического успеха. Конечно, это природный дар, и умение создавать удачные рифмованные строки. Ко всему этому Пастернак добавил еще и умение ощущать, чувствовать окружающий мир.
На фоне таких эмоциональных раздумий, поэт создает стихотворение «Во всем мне хочется дойти до самой сути…». В строках данной работы автор проводит анализ истинного творчества. Себя Пастернак совершенно не относит к талантливым людям, хотя, всегда стремиться добиться такого идеала.
С помощью рифмованных строк Борис Леонидович пытается познать окружающий мир и передать свои чувства, свои эмоции по отношению к происходящим событиям. Автору довольно просто высказать свое мнение о простых, обыденных вещах. Однако описать отдельные эмоции и ощущения довольно сложно.
В мечтах у поэта есть желание – создать восемь рифмованных строк о страсти. И сделать это нужно так, чтобы каждый читатель понял, о чем идет речь.
Кроме того, Пастернак отмечает и тот факт, что творческий человек должен быть тесно связан с природой, ощущать и чувствовать себя ее частью. Ведь природа – это вдохновение, без которого не может творить ни один поэт или же писатель. Познавая окружающий мир, человек может разобраться в себе, наладить внутреннюю гармонию и уже после этого талантливо передавать свои чувства и мысли.
В стихотворной работе «Во всем мне хочется дойти до самой сути…» Борис Леонидович воспевает прекрасную, наполненную тайнами природу. Он желал бы стать Шопеном и уметь так мастерски передавать красоты окружающей природы при помощи музыки. Однако такой уникальный дар дан не каждому.
Создавая каждую рифмованную строку, Пастернак старался дойти до самой сути описываемого явления, прочувствовать и ощутить переданные события, выстрадать каждое слово. И все это лишь для того, чтобы создать правдивое и по-настоящему эмоциональное произведение.
Стихотворение “Во всем мне хочется дойти…” – образец философской лирики Бориса Пастернака. В этом произведении поэт пытается самоидентифицироваться и найти формулу, выражающую его внутреннее “я”. Эта работа — своеобразный манифест, занявший центральное место в сборнике “Когда разгуляется”.
Произведение “Во всем мне хочется дойти…” было написано в 1956 году. Книгу, в которую вошло данное стихотворение, издали только после смерти автора — в 1961 году.
Это произведение создано в сложный период, когда личность Пастернака воспринималась неоднозначно. Его обвиняли в уклонении от общей единой идеологии и тщательно отыскивали в строках антисоветские интонации. Нобелевская премия 1958 года значительно усилила травлю. По сути, поэтические опусы оказались единственным шансом высказать сокровенное и наболевшее чувство тоски.
Жанр, направление и размер
Как уже было замечено, стихотворение относится к философской лирике. Вряд ли возможно отнести это произведение к определенному направлению. Проанализировав отдельные средства художественной выразительности, можно сделать вывод, что здесь присутствуют черты акмеизма, т. к. вещи называются своими именами, а главная особенность – семантическая однозначность и точность. Еще в первой строфе, обозначая, что лирическому герою “во всем… хочется дойти до самой сути”, понятие “все” далее раскрывается: “В работе, в поисках пути, / в сердечной смуте…”. В этом стихотворении не встречается метафизических абстракций и тщательно выверенной музыкальности, свойственной символизму, а также зауми и гиперболизации, к которым часто прибегали представители футуризма. Пастернак в определенный период творчества относился к организации “Центрифуга” и в его поздних стихах также заметна основная идея их манифеста: возвеличить искусство, превратив его в нечто вечное. Однако, как мне кажется, если рассматривать конкретное стихотворение, то в его афористичной простоте можно найти именно акмеистическую интонацию.
Ритмический рисунок “Во всем мне хочется дойти…” создается чередованием четырехстопного и двустопного ямба, а также мужской и женской рифмы.
Композиция
Композиция крайне проста. Первая строфа задает общий тон и формулирует главную идею стихотворения. Далее поэт разворачивает свою мысль, осознавая беспомощность поэтического слова, в которое невозможно вместить все тонкости окружающего и внутреннего мира.
Завершает основную мысль последняя строфа, где подчеркивается двоякая природа любого высокого искусства: “игра и мука”.
Образы и символы
- Пастернак обращается к теме классической музыки, которая не только бессмертна, но и способна охватить своей энергией множество жизненных деталей и красот. Шопен становится олицетворением идеала, впитывающего силу бытия и выражающего ее посредством звуков.
- Образ натянутой тетивы – это музыкальная стройность произведения искусства, отражающего величие жизни.
- Поэтический мир преобразуется в сад, наполненный цветением, запахами растений и звуками грозы – это то, что роднит данное стихотворение с символизмом, стремящимся создавать образы, затрагивающие все органы чувств.
Темы и настроение
Основная тема – это поиск формулы создания произведения искусства. Поэт осознает, что достигнуть совершенства возможно только постигнув тайну природы и всего живого. Это стихотворение — своеобразный вывод из всего творчества Пастернака. Осмысливая тему создания поэтического идеала, автор затрагивает и другой вопрос – невозможность выразить детали жизни словом, поэтому настроение произведения пропитано сожалением. Данную мысль подтверждает возглас: “О, если бы я только мог…”.
Также автор раскрывает тему поэта и поэзии, и в его парадигме мышления поэт – заложник поэзии, ведь в словах он не всегда может докопаться до сути, остается горькое и невыразимое нечто, что не может вырваться из души в смирительной рубашке слова.
Основная идея
Главная мысль – стремление разгадать тайну жизни и насытить ею каждый звук стихотворения. Лирический герой желает вывести законы и общую формулу творческого идеала. Образцом служит Шопен, сумевший вложить в свои этюды “живое чудо”.
Смысл творческой жизни Пастернака – дойти до предела поэтических возможностей, выжать из слова все смыслы и краски и подарить читателю, чтобы он почувствовал каждую интонацию, понял каждую выбоину между строк.
Средства художественной выразительности
В данном стихотворении Пастернак исповедует философию простоты, поэтому, как и композиционно, так и художественно произведение устроено без лишних оригинальностей и метафорических узоров.
Лирический герой называет вещи своими именами, конкретно обозначая средства, при помощи которых он бы смог достигнуть совершенства. Эпитеты очень конкретны: “сердечная смута”, “натянута тетива” и др. В центре масштабное сравнение поэзии с цветущим садом. Для создания звукописи поэт использует аллитерацию.
Интересно? Сохрани у себя на стенке!Борис Пастернак
Во всем мне хочется дойти до самой сути…
Сборник
© Б. Л. Пастернак, наследники, 2017
© ООО «Издательство АСТ», 2017
* * *Начальная пора. 1912–1914
* * *Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.
Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
* * *Как бронзовой золой жаровень,
Жуками сыплет сонный сад.
Со мной, с моей свечою вровень
Миры расцветшие висят.
И, как в неслыханную веру,
Я в эту ночь перехожу,
Где тополь обветшало-серый
Завесил лунную межу,
Где пруд, как явленная тайна,
Где шепчет яблони прибой,
Где сад висит постройкой свайной
И держит небо пред собой.
1912, 1928
* * *Когда за лиры лабиринт
Поэты взор вперят,
Налево развернется Инд,
Правей пойдет Евфрат.
А посреди меж сим и тем
Со страшной простотой
Легенде ведомый Эдем
Взовьет свой ствольный строй.
Он вырастет над пришлецом
И прошумит: мой сын!
Я историческим лицом
Вошел в семью лесин.
Я – свет. Я тем и знаменит,
Что сам бросаю тень.
Я – жизнь земли, ее зенит,
Ее начальный день.
Мне снилась осень в полусвете стекол,
Друзья и ты в их шутовской гурьбе,
И, как с небес добывший крови сокол,
Спускалось сердце на руку к тебе.
Но время шло, и старилось, и глохло,
И, па́волокой рамы серебря,
Заря из сада обдавала стекла
Кровавыми слезами сентября.
Но время шло и старилось. И рыхлый,
Как лед, трещал и таял кресел шелк.
Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,
И сон, как отзвук колокола, смолк.
Я пробудился. Был, как осень, темен
Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,
Как за́ возом бегущий дождь соломин,
Гряду бегущих по́ небу берез.
* * *Я рос. Меня, как Ганимеда,
Несли ненастья, сны несли.
Как крылья, отрастали беды
И отделяли от земли.
Я рос. И повечерий тканых
Меня фата обволокла.
Напутствуем вином в стаканах,
Игрой печальною стекла,
Я рос, и вот уж жар предплечий
Студит объятие орла.
Дни далеко, когда предтечей,
Любовь, ты надо мной плыла.
Но разве мы не в том же небе?
На то и прелесть высоты,
Что, как себя отпевший лебедь,
С орлом плечо к плечу и ты.
* * *Все наденут сегодня пальто
И заденут за поросли капель,
Но из них не заметит никто,
Что опять я ненастьями запил.
Засребрятся малины листы,
Запрокинувшись кверху изнанкой.
Солнце грустно сегодня, как ты, -
Солнце нынче, как ты, северянка.
Все наденут сегодня пальто,
Но и мы проживем без убытка.
Нынче нам не заменит ничто
Затуманившегося напитка.
ВокзалВокзал, несгораемый ящик
Разлук моих, встреч и разлук,
Испытанный друг и указчик,
Начать – не исчислить заслуг.
Бывало, вся жизнь моя – в шарфе,
Лишь подан к посадке состав,
И пышут намордники гарпий,
Парами глаза нам застлав.
Бывало, лишь рядом усядусь -
И крышка. Приник и отник.
Прощай же, пора, моя радость!
Я спрыгну сейчас, проводник.
Бывало, раздвинется запад
В маневрах ненастий и шпал
И примется хлопьями цапать,
Чтоб под буфера не попал.
И глохнет свисток повторенный,
А издали вторит другой,
И поезд метет по перронам
Глухой многогорбой пургой.
И вот уже сумеркам невтерпь,
И вот уж, за дымом вослед,
Срываются поле и ветер, -
О, быть бы и мне в их числе!
Венеция
Я был разбужен спозаранку
Щелчком оконного стекла.
Размокшей каменной баранкой
В воде Венеция плыла.
Все было тихо, и, однако,
Во сне я слышал крик, и он
Подобьем смолкнувшего знака
Еще тревожил небосклон.
Он вис трезубцем скорпиона
Над гладью стихших мандолин
И женщиною оскорбленной,
Быть может, издан был вдали.
Теперь он стих и черной вилкой
Торчал по черенок во мгле.
Большой канал с косой ухмылкой
Оглядывался, как беглец.
Вдали за лодочной стоянкой
В остатках сна рождалась явь.
Венеция венецианкой
Бросалась с набережных вплавь.
1913, 1928
Прижимаюсь щекою к воронке
Завитой, как улитка, зимы.
«По местам, кто не хочет – к сторонке!»
Шумы-шорохи, гром кутерьмы.
«Значит – в “море волнуется”?
В повесть,
Завивающуюся жгутом,
Где вступают в черед, не готовясь?
Значит – в жизнь? Значит – в повесть о том,
Как нечаян конец? Об уморе,
Смехе, сутолоке, беготне?
Значит – вправду волнуется море
И стихает, не справясь о дне?»
Это раковины ли гуденье?
Пересуды ли комнат-тихонь?
Со своей ли поссорившись тенью,
Громыхает заслонкой огонь?
Поднимаются вздохи отдушин
И осматриваются – и в плач.
Черным храпом карет перекушен,
В белом облаке скачет лихач.
И невыполотые заносы
На оконный ползут парапет.
За стаканчиками купороса
Ничего не бывало и нет.
1913, 1928
Пью горечь тубероз, небес осенних горечь
И в них твоих измен горящую струю.
Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,
Рыдающей строфы сырую горечь пью.
Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим,
Надежному куску объявлена вражда.
Тревожный ветр ночей – тех здравиц виночерпьем,
Которым, может быть, не сбыться никогда.
Наследственность и смерть – застольцы наших трапез.
И тихою зарей – верхи дерев горят -
В сухарнице, как мышь, копается анапест,
И Золушка, спеша, меняет свой наряд.
Полы подметены, на скатерти – ни крошки,
Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,
И Золушка бежит – во дни удач на дрожках,
А сдан последний грош, – и на своих двоих.
* * *Встав из грохочущего ромба
Передрассветных площадей,
Напев мой опечатан пломбой
Неизбываемых дождей.
Под ясным небом не ищите
Меня в толпе сухих коллег.
Я смок до нитки от наитий,
И север с детства мой ночлег.
Он весь во мгле и весь – подобье
Стихами отягченных губ,
С порога смотрит исподлобья,
Как ночь, на объясненья скуп.
Мне страшно этого субъекта,
Но одному ему вдогад,
Зачем ненареченный некто, -
Я где-то взят им напрокат.
Зимняя ночь
Не поправить дня усильями светилен,
Не поднять теням крещенских покрывал.
На земле зима, и дым огней бессилен
Распрямить дома, полегшие вповал.
Булки фонарей и пышки крыш, и черным
По белу в снегу – косяк особняка:
Это – барский дом, и я в нем гувернером.
Я один, я спать услал ученика.
Никого не ждут. Но – наглухо портьеру.
Тротуар в буграх, крыльцо заметено.
Память, не ершись! Срастись со мной! Уверуй
И уверь меня, что я с тобой – одно.
Снова ты о ней? Но я не тем взволнован.
Кто открыл ей сроки, кто навел на след?
Тот удар – исток всего. До остального,
Милостью ее, теперь мне дела нет.
Тротуар в буграх. Меж снеговых развилин
Вмерзшие бутылки голых черных льдин.
Булки фонарей, и на трубе, как филин,
Потонувший в перьях, нелюдимый дым.
Поверх барьеров. 1914–1916
Петербург
Как в пулю сажают вторую пулю
Или бьют на пари по свечке,
Так этот раскат берегов и улиц
Петром разряжён без осечки.
О, как он велик был! Как сеткой конвульсий
Покрылись железные щеки,
Когда на Петровы глаза навернулись,
Слезя их, заливы в осоке!
И к горлу балтийские волны, как комья
Тоски, подкатили; когда им
Забвенье владело; когда он знакомил
С империей царство, край – с краем.
Нет времени у вдохновенья. Болото,
Земля ли, иль море, иль лужа, -
Мне здесь сновиденье явилось, и счеты
Сведу с ним сейчас же и тут же.
Он тучами был, как делами, завален.
В ненастья натянутый парус
Чертежной щетиною ста готовален
Врезалася царская ярость.
В дверях, над Невой, на часах, гайдуками,
Века пожирая, стояли
Шпалеры бессонниц в горячечном гаме
Рубанков, снастей и пищалей.
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.
Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
Как бронзовой золой жаровень,
Жуками сыплет сонный сад.
Со мной, с моей свечою вровень
Миры расцветшие висят.
И, как в неслыханную веру,
Я в эту ночь перехожу,
Где тополь обветшало-серый
Завесил лунную межу,
Где пруд, как явленная тайна,
Где шепчет яблони прибой,
Где сад висит постройкой свайной
И держит небо пред собой.
1912, 1928
Когда за лиры лабиринт
Поэты взор вперят,
Налево развернется Инд,
Правей пойдет Евфрат.
А посреди меж сим и тем
Со страшной простотой
Легенде ведомый Эдем
Взовьет свой ствольный строй.
Он вырастет над пришлецом
И прошумит: мой сын!
Я историческим лицом
Вошел в семью лесин.
Я – свет. Я тем и знаменит,
Что сам бросаю тень.
Я – жизнь земли, ее зенит,
Ее начальный день.
Мне снилась осень в полусвете стекол,
Друзья и ты в их шутовской гурьбе,
И, как с небес добывший крови сокол,
Спускалось сердце на руку к тебе.
Но время шло, и старилось, и глохло,
И, па́волокой рамы серебря,
Заря из сада обдавала стекла
Кровавыми слезами сентября.
Но время шло и старилось. И рыхлый,
Как лед, трещал и таял кресел шелк.
Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,
И сон, как отзвук колокола, смолк.
Я пробудился. Был, как осень, темен
Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,
Как за́ возом бегущий дождь соломин,
Гряду бегущих по́ небу берез.
Я рос. Меня, как Ганимеда,
Несли ненастья, сны несли.
Как крылья, отрастали беды
И отделяли от земли.
Я рос. И повечерий тканых
Меня фата обволокла.
Напутствуем вином в стаканах,
Игрой печальною стекла,
Я рос, и вот уж жар предплечий
Студит объятие орла.
Дни далеко, когда предтечей,
Любовь, ты надо мной плыла.
Но разве мы не в том же небе?
На то и прелесть высоты,
Что, как себя отпевший лебедь,
С орлом плечо к плечу и ты.
Все наденут сегодня пальто
И заденут за поросли капель,
Но из них не заметит никто,
Что опять я ненастьями запил.
Засребрятся малины листы,
Запрокинувшись кверху изнанкой.
Солнце грустно сегодня, как ты, -
Солнце нынче, как ты, северянка.
Все наденут сегодня пальто,
Но и мы проживем без убытка.
Нынче нам не заменит ничто
Затуманившегося напитка.
Вокзал
Вокзал, несгораемый ящик
Разлук моих, встреч и разлук,
Испытанный друг и указчик,
Начать – не исчислить заслуг.
Бывало, вся жизнь моя – в шарфе,
Лишь подан к посадке состав,
И пышут намордники гарпий,
Парами глаза нам застлав.
Бывало, лишь рядом усядусь -
И крышка. Приник и отник.
Прощай же, пора, моя радость!
Я спрыгну сейчас, проводник.
Бывало, раздвинется запад
В маневрах ненастий и шпал
И примется хлопьями цапать,
Чтоб под буфера не попал.
И глохнет свисток повторенный,
А издали вторит другой,
И поезд метет по перронам
Глухой многогорбой пургой.
И вот уже сумеркам невтерпь,
И вот уж, за дымом вослед,
Срываются поле и ветер, -
О, быть бы и мне в их числе!
Я был разбужен спозаранку
Щелчком оконного стекла.
Размокшей каменной баранкой
В воде Венеция плыла.
Все было тихо, и, однако,
Во сне я слышал крик, и он
Подобьем смолкнувшего знака
Еще тревожил небосклон.
Он вис трезубцем скорпиона
Над гладью стихших мандолин
И женщиною оскорбленной,
Быть может, издан был вдали.
Теперь он стих и черной вилкой
Торчал по черенок во мгле.
Большой канал с косой ухмылкой
Оглядывался, как беглец.
Вдали за лодочной стоянкой
В остатках сна рождалась явь.
Венеция венецианкой
Бросалась с набережных вплавь.
1913, 1928
Прижимаюсь щекою к воронке
Завитой, как улитка, зимы.
«По местам, кто не хочет – к сторонке!»
Шумы-шорохи, гром кутерьмы.
«Значит – в “море волнуется”?
В повесть,
Завивающуюся жгутом,
Где вступают в черед, не готовясь?
Значит – в жизнь? Значит – в повесть о том,
Как нечаян конец? Об уморе,
Смехе, сутолоке, беготне?
Значит – вправду волнуется море
И стихает, не справясь о дне?»
Это раковины ли гуденье?
Пересуды ли комнат-тихонь?
Со своей ли поссорившись тенью,
Громыхает заслонкой огонь?
Поднимаются вздохи отдушин
И осматриваются – и в плач.
Черным храпом карет перекушен,
В белом облаке скачет лихач.
И невыполотые заносы
На оконный ползут парапет.
За стаканчиками купороса
Ничего не бывало и нет.
1913, 1928
Пью горечь тубероз, небес осенних горечь
И в них твоих измен горящую струю.
Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,
Рыдающей строфы сырую горечь пью.
Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим,
Надежному куску объявлена вражда.
Тревожный ветр ночей – тех здравиц виночерпьем,
Которым, может быть, не сбыться никогда.
Наследственность и смерть – застольцы наших трапез.
И тихою зарей – верхи дерев горят -
В сухарнице, как мышь, копается анапест,
И Золушка, спеша, меняет свой наряд.
Полы подметены, на скатерти – ни крошки,
Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,
И Золушка бежит – во дни удач на дрожках,
Загрузка...