Пол (Пауль) Фейерабенд – американский философ австрийского происхождения, создатель направления в современной философии науки, получившего название «методологический анархизм». Ранний период его творчества характеризуется философской позицией, довольно близкой философии Поппера. Как и Поппер, он критикует дедуктивный кумулятивизм, переводимость языка одной теории в язык другой. Фейерабенд выделяет два основных принципа дедуктивного кумулятивизма: 1) принцип дедуцируемости , утверждающий, что более ранняя теория может быть дедуктивно выведена из более поздней теории, 2) принцип инвариантности значения , согласно которому значения выражений более ранней теории сохраняются в языке более поздней теории.
Критикуя первое положение дедуктивного кумулятивизма, Поппер отмечает, что из этого принципа должна следовать совместимость более ранней и более поздней теории, в то время как в реальной истории науки теории могут быть несовместимыми. Например, в физике Аристотеля существовала так называемая теория импетуса – остаточной силы, продолжающей действовать на тело после броска. Именно эта сила обеспечивает движение тела после броска. В физике Галилея-Ньютона, пришедшей на смену физике Аристотеля, после броска на тело сила не действует, и тело продолжает свое движение по инерции. Итак, в физике Аристотеля доказуемо утверждение: «На тело после броска действует сила». В физике Ньютона доказуемо противоположное утверждение: «На тело после броска не действует сила». Эти два положения взаимно отрицают друг друга, делая содержащие их теории несовместимыми. Но несовместимые теории не могут быть дедуктивно выведены друг из друга. Заметим, правда, что если посмотреть на эту проблему глубже, то разница окажется не столь непереходимой, как это представляет Фейерабенд. Дело в том, что в физике Аристотеля сила пропорциональна скорости, а в физике Ньютона – ускорению. Поэтому здесь одним словом «сила» называются две разные вещи. Если же обозначить их разными терминами, например, аристотелевскую силу – как «А-силу», ньютоновскую – как «Н-силу», то, точнее говоря, следует сказать, что в физике Аристотеля доказуемо положение «На тело после броска действует А-сила», а в физике Ньютона – положение «На тело после броска не действует Н-сила». При таком уточнении эти два положения перестают быть несовместимыми. Более того, первое утверждение может быть сохранено и в физике Ньютона, если А-силу перевести в этой физике как Н-импульс (ньютоновский импульс). Тогда одновременно верно, что после броска у тела есть Н-импульс и нет Н-силы – оба положения оказываются совместимыми. Хотя, конечно, они совмещаются не столь просто, как это предполагалось дедуктивным кумулятивизмом.
Возражая второму принципу – принципу инвариантности значения, - Фейрабенд утверждает, что значение термина по большому счету является функцией всей теории в целом, поэтому смена теории должна будет повести и к смене значений всех ее выражений. Например, один и тот же процесс, несение чемодана, будет означать с точки зрения физики Аристотеля, преодоление стремления чемодана к своему естественному месту, находящемуся в центре Земли. В физике Ньютона это преодоление силы гравитационного взаимодействия между чемоданом и Землей. Наконец, в общей теории относительности Эйнштейна несение чемодана представляет собой преодоление искривления пространства-времени вблизи поверхности Земли. Фейерабенд склонен рассматривать все эти смыслы одного процесса как совершенно различные, не соотносимые друг с другом. Заметим и здесь, что возможно согласование всех этих смыслов, выставляющих их как разное представление одного и того же. Например, естественным местом чемодана в физике Ньютона можно считать его состояние с минимальной потенциальной энергией, которое как раз достигается по направлению действия силы гравитационного взаимодействия. В общей теории относительности понятие силы также не исчезает, но лишь оказывается проявлением искривления пространства-времени.
Фейерабенд, как мы видим, склонен заострять разного рода формулировки, доводить их до крайности и парадоксальности. Постепенно его философия развивается, становится более самостоятельной и приобретает своеобразный характер, во многом знаменующий итог развития постпозитивизма. Наиболее парадоксальным кажется здесь его знаменитый принцип «anything goes» («все пойдет»), «принцип вседозволенности», окончательно отвергающий идею критерия демаркации и утверждающий, что научное знание по большому счету ничем принципиально не отличается от ненаучного. Наука – та же религия, но по-своему обставленная, со своей догматикой и нетерпимостью к иному, своей претензией на власть со стороны касты ученых. Фейерабенд даже призывает отделить науку от государства, как это когда-то было сделано с религией.
Порою такая позиция американского философа преподносится слишком упрощенно, к чему, возможно, неоднократно подавал повод и сам Фейерабенд. Нам бы хотелось отметить здесь очень важный положительный смысл позиции методологического анархизма, о котором, к сожалению, не всегда упоминается в учебниках.
В рамках философии «методологического анархизма» Фейерабенд возвращает в философию науки ту замечательную идею, что наука никогда не может быть познана до конца, и никогда ни одна модель науки не в состоянии исчерпать живую, развивающуюся науку. А это значит, что любой научный метод, любая модель научного знания всегда обнаружит какую-то свою ограниченность, за пределами которой эти метод и модель окажутся противоречащими науке. У каждого метода и модели есть как бы свой интервал моделируемости, о чем мы уже писали выше в главе, посвященной методу моделирования. Модель адекватна только в рамках этого интервала и перестает быть таковой вне его пределов. Следовательно, все модели науки условно научны – они научны только при условии интервала моделируемости. Сами по себе модели науки вообще лежат по ту сторону науки и ненауки. Следовательно, необходимо еще нечто, что позволит их сделать научными. Таким нечто является «движение целого», которое может ощутить только живой ученый и который только в состоянии определить, адекватна та или иная модель этому целому в данный момент и в данных условиях, или нет. Наука есть форма целокупной Жизни, и только эта целостная жизнь, разделяясь внутри себя на живого ученого и живое знание, способна произвести Науку. Фейерабенд возвращает нам чувство мистической бесконечности научного знания и научной деятельности, что как поднимает науку до высот Жизни, так и сополагает ее с другими формами мистицизма, в том числе снижая ее до недостатков всякой человеческой мифологии.
Пытаясь последовательно провести свою позицию, Фейерабенд один за другим рассматривает все модели науки и пытается показать их интервал немоделируемости , т.е. найти такую систему условий, при которой модель перестает быть таковой. Это можно сделать либо показав противоречия модели, либо применимость альтернативной модели. В этом метод анархизма вполне напоминает тотальный методологический скептицизм. На каждый тезис он ищет свой антитезис.
Установке ученого сохранять и развивать одну теорию Фейерабенд противопоставляет принцип пролиферации научных теорий, выражаемый в призыве умножать все более разные теории. В истории науки находил свое оправдание и этот принцип. Например, во времена развития квантовой механики новые теории были настолько отличными от идей классической физики, что Нильс Бор в качестве одного из критериев новых теорий выдвигал их «достаточную безумность». Кроме того, более разнообразный спектр теорий может позволить быстрее выбрать из них наиболее адекватную для описания фактов.
Принципу фальсифицируемости Поппера Фейерабенд противопоставляет «принцип прочности (консервации)», требующий от ученого разрабатывать теорию, не обращая внимание на трудности, которые она встречает. Часто ученые проявляют большое упорство в отстаивании своих теорий, несмотря на давление критики, и порою в итоге такая установка позволяет сохранить еще «ранимые» ростки нового знания, обнаруживающего свою устойчивость к контрпримерам только на достаточно зрелой стадии своего развития. Чтобы вырастить крепкое дерево, нужно вначале сохранить его слабое семечко.
Критикуя позицию Куна, Фейерабенд возражает против его абсолютного разделения нормальной науки и научной революции. С его точки зрения, элементы этих двух состояний научного знания постоянно присутствуют в его эволюции.
Возражая стереотипу разделения обыденного языка и языка науки, Фейерабенд предлагает взглянуть на обыденный язык как на некоторую своеобразную теорию, которая также может быть преодолена некоторой последующей теорией. До некоторой степени этот процесс, по-видимому, совершается в эволюции самого обыденного языка, который все более ассимилирует различные теоретические конструкции.
Не всегда верно и отношение несовместимости между научными теориями. Несовместимость – это вид отношения между теориями, в то же время теории могут быть настолько различными, что может теряться вообще какое-либо отношение между ними, как между различными парадигмами в философии науки Куна. А несоизмеримые, несравнимые, теории совместимы – так еще с одной стороны Фейерабенд возражает Попперу, подвергая сомнению отношение фальсификации.
Индукции можно противопоставить принцип, называемый Фейерабендом «контриндукцией». Он выражается в требовании разрабатывать гипотезы, несовместимые с твердо установленными фактами и хорошо обоснованными теориями. Что же, нужно, по-видимому, признать, что и такого рода установка ученого может быть плодотворной, если старые теории и факты слишком догматизируются и тормозят возникновение нового знания.
Многие философы науки, например Поппер, отрицательно относились к использованию так называемых гипотез ad hoc («по случаю»), т.е. гипотез, временно созданных для объяснения только некоторого частного случая и обладающих очень узким объяснительным и предсказательным потенциалом за пределами этого случая. Фейерабенд находит оправдание и этой методологии, не без оснований утверждая, что любая новая теория начинается в форме различных гипотез ad hoc, которые лишь впоследствии могут быть заменены более основательными проектами.
В конечном итоге, утверждает Фейерабенд, все может внести свой вклад в развитие науки как одной из форм культуры, в том числе даже ложь и обман могли играть здесь свою положительную роль. «Anything goes» - «все пойдет» в горнило жизни, все может послужить топливом для нее. И здесь у Фейерабенда звучит уже оттенок размывания всех границ, потери всякой определенности. Разверзается бездна хаоса и небытия. Фейерабенд начинает отрицать саму возможность истинного познания, и феномен науки теряет свой смысл. Постпозитивизм исчерпывает себя своим собственным отрицанием – если нет науки, то не нужна и ее философия, в том числе философия постпозитивизма.
Идея реконструкции истории науки П. Фейерабенда сочетается с теоретико-методологическим плюрализмом. Как продолжатель ряда идей К. Поппера и других представителей исторической школы в философии науки, П. Фейерабенд подверг резкой критике методологию позитивизма и обосновал концепцию «эпистемологического анархизма».
П. Фейерабенд считает, что наука находится в равных правах со всеми другими видами познания – обыденным, религией, мифом, искусством и т.д., и фактически отвергает положение о том, что научное познание является высшей формой познавательной деятельности. На науку всегда оказывает влияние история и социокультурный фон, и поэтому она всегда выступает как идеология (в том числе и естественные науки). В тоталитарных государствах наука находится под наблюдением государства, и ее надо освободить от этого. Средством такового является теоретико-методологический плюрализм, а шире – «эпистемологический анархизм». Но данный анархизм П. Фейерабенд вовсе не уподобляет политическому анархизму. Он считает, что методология науки, набор ее норм носит, во-первых, конкретно-исторический характер и может и должна меняться. Во-вторых, каждая теория имеет свой набор познавательных норм,
и с заменой этой теории нормы также изменяются (это касается и характера деятельности ученых). В-третьих, при столкновении теории с новыми фактами (проблемная ситуация) нужна еще одна (или даже не одна) теория, которая придает факту опровергающее значение. В-четвертых, должен действовать методологический принцип пролиферации (размножения) теории, согласно которому ученые должны создавать альтернативные теории по отношению к господствующим, что дает ход научной критике и ускоряет развитие науки. В-пятых, альтернативные теории несоизмеримы, так как каждая теория устанавливает свои собственные нормы.
П. Фейерабенд, критикуя «научный шовинизм», не отвергает роли научной методологии, утверждая, что наиболее адекватным для ее деятельности как творческого процесса является демократизм: свобода критики, свобода выбора методологических норм и правил, конкуренция теорий, ограничение государственного вмешательства во внутринаучный творческий поиск. Главное и важное для науки – недопустимость методологического принуждения.
П. Фейерабенд – американский ученый (США), родился в Вене, Австрия.
Годы жизни: 192–2004.
Основные работы: Против методологического принуждения; Избранные труды по методологии науки.
Темы докладов и рефератов
1. Основные особенности постнеклассической науки.
2. Глобальный эволюционизм как синтез эволюционного и системного подходов.
3. Социальные ценности и процесс выбора стратегий исследовательской деятельности в естествознании.
4. Роль науки в преодолении современных глобальных проблем.
5. Постнеклассическая наука и изменение мировоззренческих установок техногенной цивилизации.
6. Общее в идеях развития науки в концепциях
К. Поппера, Т. Куна, И. Лакатоса, П. Фейербенда.
Глава 23
ЛИЧНОСТЬ УЧЕНОГО
Ученый
– человек, профессионально заинтересованно занимающийся научным познанием в той или иной области науки. Его вклад в науку оценивается научным сообществом. Иногда выработка адекватной оценки этого вклада занимает достаточно длительное время, особенно по отношению к новым фундаментальным идеям и теориям. Однако
в науке, как и в любом другом виде деятельности, гораздо больше массовой, стандартной, рутинной работы, результаты которой также оцениваются стандартным образом (экспертные заключения членов соответствующего профессионального научного сообщества, цитирование рецензии, статьи, патенты, лицензии и т.п.). Сегодня, в эпоху «большой науки», количество ученых во всем мире составляет около
10 млн человек. Подавляющее большинство из них живет и занимается научной деятельностью в развитых странах Европы, США, России, Китая, Японии и др., где наука является одним из главных приоритетов общества и государства.
Личность ученого впервые становится темой философских и науковедческих размышлений в эпоху Нового времени.
Новому времени свойственен пафос завоевания природы для превращения ее в орудие человеческих целей. Знание о природе становится главной ценностью Нового времени, которая ставится выше мудрости и веры. Но знание не обусловлено личностно. Если мудрость и вера для того, чтобы быть переданы, должны быть личностно представлены, продемонстрированы достойной, соответствующей мудрости и вере жизнью, то знание может быть просто сообщено. Ученый Нового времени, в первую очередь, открыватель нового знания, и лишь во вторую – просветитель и пропагандист этого знания. Для того, чтобы передать знание, совпадение учения и образа жизни не имеет принципиального значения.
Для Френсиса Бэкона, автора интеллектуального девиза Нового времени «Знание – сила», первого науковеда этой эпохи и человека далеко не беспорочной жизни, деятельность ученого выше деятельности воспитателя. Профессиональное дело ученого, по Бэкону добывать знание, воспитание же не является его прямой обязанностью, и не все
из них, безусловно, могут служить примером подражания для человека, стремящегося к благополучию и счастью. Недостатки, чаще всего встречающиеся в личности ученого и заслуживающие оправдания, по Бэкону, выглядят так: ученые предъявляют завышенные требования к нравственности сограждан; с трудом приспосабливаются к людям, с которыми приходится иметь дело или жить; не всегда заботятся о приличиях и проявляют бытовые чудачества. Но ученый обладает и безусловным достоинством, которое способно сделать его образцом для подражания – это деятельная активность. Деятельность, в противоположность созерцательности – нравственный идеал Нового времени. Полемизируя с античным возвышением созерцательности, Бэкон пишет: «Но люди должны знать, что в этом театре, которым является человеческая жизнь, только богу и ангелам подобает быть зрителями. Деятельная активность ученого может даже доходить до самоотречения, что является, по Бэкону, уже недостатком – впрочем, оправданным, так как интересы отечества и государства ставятся выше личных.
История науки позволяет увидеть, что тема личности ученого тесно связана с темой его индивидуального самовыражения в двух ипостасях: исследовательской и педагогической, учительской. Эту линию можно проследить, обращаясь к автобиографическим сочинениям известных ученых – как гуманитариев, так и естествоиспытателей.
Выдающийся русский философ Н.А. Бердяев полагал, что главное предназначение ученого – исследование мира
и человека в нем, а не преподавание. Н.А. Бердяев видит
в учительстве властвование и принуждение и по этой причине настаивает на своем отказе от учительской роли, хотя, как показывает его работа «Самопознание», фактически эту роль выполняет. «Самопознание» – одна из самых учительских работ Бердяева в том смысле, что в ней, безусловно, присутствует авторское самоопределение и оно окрашено в характерные для русского философского ренессанса тона: собственная индивидуальная жизнь понимается как микрокосм, то есть имеется в виду, что личная жизнь – это культурный атом, в индивидуальной биографии – отражается эпоха, и все, что произошло с миром, произошло и со мной. Своеобразие сочинения Бердяева в том, что это не просто размышление о событиях личной жизни. Собственная судьба становится для него предметом философии, а свое философское учение он объясняет особенностями своего характера, показывает, что философское учение вырастает из духовных качеств личности, выводит свою философию из себя самого. Темы одиночества, тоски, свободы, бунтарства, жалости, любви представлены и как личные темы, ставшие предметом интеллектуальной рефлексии.
Бердяев, как истинно русский философ, предлагает читателям понять время с помощью личной судьбы, поэтому он описывает свои духовные поиски на фоне культурной среды, религиозных, художественных и социально-политических течений, показывает, как отразились в его жизни революционные процессы, русский культурный ренессанс начала XX в., встречи с людьми разных сословий, ищущими истину.
Присутствует ли в работе Бердяева назидательное задание? На первый взгляд, наставления ясного и откровенного нет. Скорее, работа холодно-аналитична. Более того, Бердяев не раз пишет о том, что он не ставит учительских задач, что он не Учитель жизни, не отец отечества, не пастырь, не руководитель молодежи, что у него нет склонности возиться с душами людей, влиять на них, направлять их. Негативное отношение к учительской роли связано у Бердяева с трактовкой учительского характера, который понимается им как авторитарно-деспотический, склонный к насилию и сочетающий благожелательность и дар дружбы
с жаждой обладания чужими душами и подчинения их собственной воле. Но, несмотря на антиучительский пафос, «Самопознание» выполняет назидательную задачу потому, что в этой книге читателю последовательно представлена лаборатория самоисследования и самосозидания. Бердяев увидел
в познании самого себя начало философии и показал, что личная судьба и биография являются не только вoзмoжным, но и достойным предметом философской рефлексии.
Проблема предназначения ученого, переплетение этой проблемы с темой учительства возникает в творчестве
и жизни таких разных ученых и деятелей культуры XX столетия как А. Швейцер, М. Вебер, П.А. Сорокин.
Альберт Швейцер – феноменальный человек XX столетия в своей разносторонности – профессиональных занятиях теологией, философией, музыкой, медициной, равный титанам Возрождения, но в главных своих проявлениях – исследователь, религиозный проповедник и врач, то есть человек убеждающего слова и практического дела на благо людей.
Учительство выступает для Швейцера как осознанное желание послужить духовному развитию человечества.
В своей автобиографии он пишет: «Два переживания омрачают мою жизнь. Первое – осознание того, что мир представляет собой необъяснимую загадку и полон страдания. Второе – что я родился в период духовного упадка человечества. ...Моя позиция в этом мире – это позиция человека, который стремится сделать людей менее поверхностными
и морально более сильными, побуждая их мыслить». Эту позицию Швейцер последовательно проводил в жизнь словом
и делом. Будучи религиозным проповедником и занимаясь
с детьми, он учил тому, что полагал необходимым для достойной и нравственной жизни: «Моей целью, – пишет Швейцер, – было довести до них великие истины Евангелия
и сделать их религиозными людьми в такой мере, чтобы они были способны сопротивляться соблазнам нерелигиозности, которые будут преследовать их в жизни. Я старался также пробудить в них любовь к Церкви и сделать торжественный час воскресной службы потребностью души. Я учил их уважать традиционные доктрины, но в то же время твердо помнить слова св. Павла о том, что где дух Христа – там свобода». При этом Швейцер относился к проповедованию как к жизненной необходимости и видел в нем источник радости.
«На этих уроках, – вспоминает он, – я впервые понял, как много учительской крови унаследовал от своих предков».
Биография Швейцера содержит перелом, свойственный всем, кого можно назвать Учителями жизни: осознание необходимости слить воедино свои представления о достойной жизни с их практическим воплощением. «Я решил, что могу считать свою жизнь оправданной, если буду жить для науки и искусства до тридцатилетнего возраста, чтобы после этого посвятить себя непосредственному служению людям». Для Швейцера идеал человека и учителя – Иисус Христос, и он поступает, как его Учитель, в XX в. утверждая приоритет дела над словом. Практическая помощь людям в качестве врача выше проповеди, полагает Швейцер и ради дела жертвует столь любимым и желанным словом, интеллектуальным личным примером показывая, как следует жить.
А. Швейцер размышляет и об особенностях учительского и исследовательского характера, который он связывает со способностью к исканию духовных приключений. Но на такой поиск нужно иметь право: «Только тот, кто способен найти ценное в любой деятельности и посвятить себя ей
с полным пониманием своего долга, – только такой человек имеет внутреннее право поставить себе целью некую экстраординарную деятельность вместо той, которая естественным образом выпала на его долю. Только человек, предпочитающий делать само собой разумеющееся, а не из ряда вон выходящее, тот, кто и не помышляет о геройстве, но исполняет свой долг с энтузиазмом и одновременно с трезвым пониманием его безусловной обязательности, способен стать духовным искателем приключений, в которых нуждается мир».
Для ведущих социологов XX столетия и университетских преподавателей немца М. Вебера и русского П.А. Сорокина вопрос о предназначении ученого и педагога принимает форму вопроса о смысле собственной жизни.
Для М. Вебера, который видит предназначение университетского обучения прежде всего в воспитании, понятом
в самом широком смысле слова, и этим определяет роль университетов в судьбах человеческой культуры, важен вопрос: каково воспитательное значение моего преподавания? На него он отвечает в докладе, прочитанном в 1918 г. перед студентами Мюнхенского университета. Преподаватель, утверждает Вебер, не должен быть пророком, объясняющим, как надо жить, с него довольно интеллектуальной честности. Но поскольку Вебер размышляет о призвании преподавателя гуманитарных дисциплин, философии и социологии,
у него не получается обойти вопрос о смысложизненной предназначенности преподавательского ремесла.
Все же Вебер не свободен от учительских устремлений: преподаватель для него не просто добросовестный толмач,
и есть в его ремесле высшее предназначение. Оно в том, чтобы помочь студенту дать себе отчет в конечном смысле собственной деятельности. И коль скоро некая ценность, определяемая на роль ориентира и цели нашей деятельности, диктует вполне определенные средства ее достижения, учитель должен показать необходимость выбора целей и средств. «Такая задача, – пишет Вебер, – мне представляется отнюдь немаловажной, даже для чисто личной жизни, если какому-нибудь учителю это удается, то я бы сказал, что он служит "нравственным" силам, поскольку вносит ясность».
Для П.А. Сорокина, так же как и для М. Вебера, университет предназначен для сохранения гуманистических традиций культуры. В условиях великих социальных потрясений XX века он видит задачу своего преподавания в сохранении научной школы, которое имеет для П.А. Сорокина личный смысл: научная школа понимается им как продолжение себя, как самореализация, как возможность жить
в учениках, преодолевая собственную человеческую ограниченность во времени.
Важно отметить, что ученый, в отличие от философа,
по роду своих прямых занятий – не Учитель жизни. Пока он добывает знания и превращает их в «непосредственную производительную силу», об учительстве нет и речи. Но как только ученый начинает осмысливать роль знания, роль конкретных научных открытий (например, в области генетики или ядерной физики) в ценностном контексте эпохи, как только он начинает пропагандировать, пророчествовать, увещевать, призывать и т.п., то здесь он становится на учительскую стезю. В такой роли он авторитетен, так как причастен к знанию, скрытому от профанов и непосвященных. Ему известны нравственные последствия использования знания. Безусловно, что в роли Учителя жизни выступал, например, академик Сахаров.
Когда ученый водворяется на университетскую кафедру, перед ним сразу же возникает соблазн учительства. Критичный Макс Вебер, осмысливая деятельность ученого в роли педагога, развивает еще бэконовский мотив: не учительствуй, а преподавай! Не пророчествуй, а передавай знание! Вебер пишет: «Студенты приходят к нам на лекции, требуя от нас качества вождя и не отдавая себе отчета в том, что из сотни профессоров по меньшей мере девяносто девять не только не являются мастерами по футболу жизни, но вообще не претендуют и не могут претендовать на роль «вождей», указывающих, как надо жить». Действительно, способности и качества Учителя жизни встречаются весьма редко и от обычного преподавателя не требуются, а если эти качества есть, то мы имеем дело с чистой случайностью. Поэтому заниматься реализацией способностей к духовному наставничеству, коль скоро они случились, следует вне учебной аудитории: в личном общении со студентами, на собраниях,
в печати, в кружке и т.п. Что же касается обычного преподавателя, то от него, в первую очередь, требуется владение материалом и добросовестность. Ну а все, что сверх того – дар, способности, желание общаться – дается от Бога, редко, случайно и далеко не каждому.
Каковы же особенности личности ученого, увиденные современной социологией и психологией науки?
Как известно, личность – это человек, сформировавший себя как относительно замкнутую и развитую систему по отношению к окружающему миру. Личность ищет основания своего поведения прежде всего в самой себе. В этом смысле личность суть свободный и ответственный индивид. Противоположностью личности является конформистский человек – дитя, слуга и орудие внешних обстоятельств.
Если говорить о некоем идеале личности в науке,
о главных личностных особенностях ученого, то эта личность обладает развитым чувством свободы и потребностью в ней как в базовой ценности, самодостаточностью, самополаганием и умением принимать важные ответственные решения. Личности ученого свойственно ярко выраженное стремление к творческой самореализации, развитым чувством объективности прежде всего перед Истиной за принимаемые решения, готовностью отстаивать свои взгляды, несмотря на противодействие научного сообщества. Как показывают исследования в области истории и психологии науки, обладание способностями и научной эрудицией – необходимый, но не главный фактор успеха в научной деятельности. Успех в науке связан с развитием личностного начала, любовью к науке, преданностью Истине и верой в свое предназначение.
Характерной чертой творческой личности является креативность
– способность создавать существенно новое (знание, предметы, структуры, социальную реальность, культуру, эстетический мир, отношение человека к миру
и т.п.). Термин «креативность» впервые введен Дж. Гилфордом. Основные свойства креативности: 1) чрезвычайно развитая комбинаторная способность; 2) нацеленность на новое как главную ценность; 3) умение отбирать в короткие сроки значимые комбинации, отличая их от незначимых; 4) способность отдаваться во власть бессознательному и доверять ему; 5) жажда самоутверждения и способность к максимальной мобилизации для достижения нового. В основе любой креативности лежит метод проб и ошибок, основанный на определенном опыте, играющем роль фильтра при отборе значимых проб и устранения несущественных.
Не менее важным качеством ученого, чем креативность, является научная смелость
. Научная смелость – это способность, готовность и умение принимать научные решения в условиях риска, недостаточной определенности, отсутствие серьезных гарантий успеха, непросчитываемости всех возможных последствий, а в случае неудачи – недоброжелательства конкурентов и гонений власти. С другой стороны, стремление к новому знанию, новым истинам – главная цель науки. Новое знание основано на выдвижении новых гипотез, часто непривычных и идущих вразрез с общепринятым и опробированным знанием. Поэтому стремление к новому знанию в принципе невозможно реализовать без доли риска и возможности ошибаться. В науке успеха добиваются только смелые ученые. Смелые, но не полагающиеся лишь на удачу. Основания их решений более фундаментальны: 1) опора на известное науке эмпирическое
и теоретическое знание; 2) осознание необходимости решения проблемы несмотря на отсутствие гарантий успеха;
3) вера в свою интуицию; 4) готовность принести себя
в жертву в случае неудачи.
Смелость – необходимое свойство всякой личности,
в том числе и личности ученого. Без смелости прогресс
в науке невозможен. Ученый – тот, кто проживает жизнь
в науке
. В жизни ученого только в абстракции можно отделить его чисто профессиональные достоинства от личных качеств. Как показывают многочисленные биографии крупных ученых, выводы современной психологии состоят в том, что крупный ученый – это прежде всего сильная личность,
а не просто человек, обладающий большой научной эрудицией и одаренностью. Достижение и утверждение новой научной истины невозможно без сильной внутренней мотивации, «растворения» ученого в предмете исследования. Ученому необходима жажда самоутверждения с помощью научной деятельности, большая вера в свое предназначение. Жизнь в науке невозможна без трудностей и разочарований, но она порой приносит и радости побед, и признание со стороны коллег – профессионалов и общества.
Жизнь в науке с точки зрения ее экзистенциальных проявлений мало чем отличается от жизни в других сферах человеческой деятельности: те же свобода и обязанность выбора в каждом из действий, никогда не ясные до конца, последствия этого выбора. Так же, как и в других сферах, жизнь в науке предполагает строительство себя как профессионала и личности, которая прежде всего ответственна перед собой. Так же, как и в других областях деятельности,
в науке всегда существует неопределенность и недосказанность окружающей реальности как предмета и цели познания. Отсутствует в науке и абсолютная уверенность в правильности принятого решения, которая дополняется верой и надеждой в небессмысленность затраченных сил и времени, отпущенного судьбой.
В жизни ученого истина и мораль также не всегда находятся в полном согласии друг с другом, хотя большие ученые стараются, как правило, сблизить их друг с другом. (Аристотель, Архимед, Леонардо да Винчи, Дж. Бруно,
Н. Коперник, Г. Галилей, И. Ньютон, И. Кеплер, А. Эйнштейн, Н. Бор, И. Павлов, П. Капица и многие другие классики науки.)
В науке, как и в любой сфере жизни, ее истины не только доказываются и утверждаются, но и «проживаются» их творцами, становятся частью их жизни, требуя иногда для своего утверждения помимо рациональных аргументов еще и мужества поступка (Дж. Бруно, Н. Коперник,
Н. Лобачевский и др.). Новые научные истины – это не просто плод чисто рациональной деятельности рассудка и опыта ученых, а интегральный продукт их целостной жизни во всех ее измерениях. Таков неоспоримый вывод самой истории науки и ее современного философского осмысления.
Важнейшая задача ученого – внести вклад в науку . Научный вклад – это осуществленный исследователем прирост научных достижений или научной информации в области фундаментальной науки, прикладной науки, опытно-конструкторских разработок. Этот прирост может иметь форму научных публикаций (статей, монографий, учебников, докладов и тезисов, выступлений на конференциях), научных открытий, полезных моделей, опытно-конструкторских изобретений и разработок. В развитых странах уровень научного вклада каждого ученого имеет строгую количественную оценку, периодически определяется с помощью разного рода библиометрических методов и социологических опросов ученых и фиксируется в текущих рейтинг-листах, определяющих место ученого в иерархическом списке ведущих специалистов в каждой из областей научного знания.
Стремление ученого внести наибольший вклад в развитие науки и научного знания является одной из важнейших форм внутренней мотивации его деятельности. В прямой зависимости от научного вклада ученого находится его научный авторитет и значимость как эксперта.
Но какими же мотивами руководствуются люди, посвящающие жизнь науке? Как показывают история и социология науки, эти мотивы могут быть самыми разными. Это и способности к научной деятельности, и способ личностного самоутверждения, и интерес к познанию, и стремление к признанию, известности и славе, и способ зарабатывать на жизнь, и внутреннее призвание и всепоглощающая потребность.
Во время существования малой науки (до конца XIX в.), когда занятие наукой еще не стало массовой профессией, науке посвящали свою жизнь немногие, в основном лишь по призванию или по семейной традиции. Как правило, это были молодые люди из материально обеспеченных семей. Основанием их выбора было стремление к творчеству, самоутверждению и общественной пользе.
Однако позже, особенно в наше время, когда научная деятельность стала узкоспециализированной, а профессия ученого (научного работника) – массовой, основания научной мотивации существенно изменились. Это отмечал еще А. Эйнштейн, по мнению которого в научном сообществе его времени уже вряд ли набралось бы более 4% людей, занимающихся наукой исключительно ради любви к Истине.
И это вполне закономерно: когда профессия научного работника стала не только массовой и общедоступной, но и
в известной мере «одномерной», носителями ее могут быть
и «частичные ученые».
Конечно, сегодня в науке тоже есть Ученые с большой буквы, энциклопедически образованные, глубокие умы
и настоящие интеллектуалы. Это «соль» науки, ее фундамент. Однако это далеко не вся наука, в которой задействованы миллионы людей во всем мире.
Определенный ответ на вопрос об основных мотивах занятия научной деятельностью был получен в ходе «исторического эксперимента» с российской наукой в течение последних пятнадцати лет. По всем социологическим опросам о причинах ухода научных работников из российской науки в другие сферы деятельности (в бизнес, например) или в зарубежную науку были четко выявлены два основных фактора: 1) нищенское материальное положение и 2) невозможность полноценной реализации себя как ученого при существующем отношении российского государства и общества
к науке. Эти две причины и можно интерпретировать как внешний и внутренний факторы научной мотивации современных ученых, работающих в «большой науке». Эти факторы имеют примерно одинаковый вес и значение.
Главная сфера реализации личности ученого – научное творчество
, то есть процесс создания инноваций в науке (законов, теорий, принципов, методов, моделей, приборов, технологий). Основу научного творчества составляют:
1) четко поставленная проблема; 2) обладание необходимым запасом накопленной в данной области науки информации; 3) комбинаторные способности исследователя по составлению самых разных сочетаний (включая мало вероятные)
из имеющихся элементов наличного знания; 4) интуитивные способности по отбору наиболее перспективных комбинаций для возможного решения поставленной проблемы; 5) способность к принятию рискованных решений и готовность отстаивать их перед лицом неизбежной критики научного сообщества. Научное творчество предполагает, что ученый выступает как активный деятель, а не просто как человек, способный адекватно отражать воздействие со стороны познаваемого объекта. Главная задача ученого – поиск научной новизны.
Результатом творческой деятельности в науке является не только получение нового знания, но и научное самоутверждение ученого , которое связано с внесением определенного вклада в развитие науки. Этот вклад может быть весьма различным по содержанию: креативным – инновационным, организационно-управленческим, коммуникационным, – и зависит он как от профессиональных обязанностей ученого, связанных с разделением труда в науке, так и от преимущественно ролевой функции ученого (генератор идей, эрудит, критик и т.д.).
Поскольку наука есть прежде всего деятельность по получению нового знания, то основным видом и мерилом вклада ученого является количество и качество полученных эмпирических и теоретических результатов, зафиксированных им в соответствующих научных публикациях (статьях, монографиях, выступлениях и докладах на научных конференциях и т.п.).
Однако главной составляющей оценки научного вклада ученого является научное признание его заслуг со стороны коллег-профессионалов . Как показывают данные психологии науки и социологии науки, научное признание коллег рассматривается самими учеными в качестве наивысшей оценки их деятельности среди других возможных и реальных оценок.
Особенно ценным считается научное признание заслуг, сделанное ведущими специалистами в данной области науки, имеющими высокий международный статус и большой авторитет в мировом научном сообществе. Все другие формы научного признания (разного рода материальные и моральные поощрения со стороны государства и общества
и т.п.) имеют в научном самосознании менее высокий статус. То же самое относится и к критической оценке работ ученого. Мнение множества людей, не являющихся профессионалами в данной области, ценится в науке гораздо ниже отзыва одного признанного профессионала. Наука как подсистема культуры обладает высокой степенью самоорганизации во многом благодаря тому, что оценку результата исследования осуществляют специалисты, и их оценка всегда в науке важнее, чем сколь угодно высокие оценки журналистов, общественности и просто интересующихся наукой людей.
Одной из главных философских проблем научного самоутверждения является вопрос о допустимых и недопустимых средствах самоутверждения, о его моральной цене.
Истории науки известны самые разные случаи научного самоутверждения, – например, фальсификации результатов исследования, использование административного давления в личных целях, нарушение этических норм при проведении научных исследований. Особенно таких, которые связаны с риском для здоровья как самих ученых, так и тех, на ком проводят опасные научные эксперименты (медицина, биотехнология, психиатрия, военная техника, психология и т.п.).
Такого рода исследования должны быть поставлены под жесткий гуманитарный контроль как со стороны общественности, так и со стороны ученых.
Наряду с проблемой «как» не менее важной для научного самоутверждения является проблема «для чего», «во имя чего». Эти проблемы взаимосвязаны, и поэтому их часто подменяют одну другой, но это все же разные проблемы. Научное самоутверждение с помощью обмана и неэтичное поведение ученых (в том числе по отношению к коллегам) враждебны духу науки как поиску объективной истины. Столь же неприемлемо и научное самоутверждение ради простого тщеславия ученого и удовлетворения его личных амбиций. Главной целью всего, что делает любой человек, должно быть в конечном счете увеличение Блага и Добра в мире.
И наука не может и не должна быть здесь исключением.
Высшей формой признания деятельности ученого и его вклада в развитие науки и общества является научная слава. Это одна из форм мотивации занятия научной деятельностью для тех, кто обладает научным талантом и чувствует свое призвание в данной области. Однако, как правило, слава приходит к тем, кто не только талантлив, трудолюбив, настойчив и предан науке, но и не обделен удачей.
Личность ученого реализуется посредством когнитивной (мыслительной, познавательной) деятельности, а также проявляется посредством социального поведения . Выступая как социальный институт, наука объединяет ученых в различные локальные и глобальные социальные системы на основе единства целей и средств своей профессиональной деятельности. Их организационное единство, самостоятельность и целостность обеспечиваются системой научных коммуникаций и юридическим статусом. С точки зрения мощности этих сообществ различают «большую» (массовую) науку и «малую» науку (относительно небольшие группы ученых). Формами их институализации могут выступать лаборатория, институт, учреждение, общественные научные организации, «невидимые» колледжи и т.п. Именно существование науки в качестве особого социального института позволяет реконструировать не только когнитивную, но и социальную природу науки, социокультурную обусловленность процесса познания, социальный характер субъекта научного познания, а также взаимосвязь науки с другими социальными системами и институтами общества (государством, правом, экономикой, идеологией, средствами массовой информации).
Социальное поведение ученого
связано с его участием
в поддержке, реализации или критике различных социальных целей, программ, проектов. Яркими историческими примерами социального поведения являлись, например, действия и поступки таких ученых Нового времени, как
Н. Коперник, Дж. Бруно, Г. Галилей, а в XX в. – выступление А. Эйнштейна и Б. Рассела против разработки ядерного оружия и в защиту мира, протестное социальное поведение А. Сахарова, призывы к социальной ответственности ученых за состояние общества и будущей человеческой цивилизации (В. Вернадский, Н. Вавилов, П. Капица, Н. Бор,
Н. Моисеев и др.).
Социальное поведение ученого предполагает социальную ответственность – то есть персональную ответственность отдельных ученых перед обществом за принятие решений, определяющих перспективу развития науки, а также использование ее достижений в развитии таких видов гражданской и военной техники и технологий, которые могут нести угрозу здоровью людей, национальной безопасности, экологической стабильности, а также существованию человечества.
Ни один ученый как человек не может уйти от такого рода ответственности и оправдать свои действия какого-либо рода принуждением или внешней целесообразностью, поскольку у каждого человека всегда есть экзистенциальная свобода выбора поступать определенным образом, вплоть до отказа совершить выбор, если любой из вариантов выбора его не устраивают. Экзистенциальный выбор есть личное дело каждого, но и личная ответственность приобретает социальный характер, когда имеются серьезные социальные последствия для существования других людей и общества в целом.
Применительно к вопросу об особенностях личности ученого весьма существенной является проблема влияния этических норм и моральных ценностей на процесс научного познания и на принятие важных когнитивных решений и их оценку. Поскольку научная деятельность невозможна без целостной регуляции, а процесс и результат познания обусловлен не только объектом научного познания, но и его субъектом, то субъект познания, ученый, должен обладать не только развитой методологией когнитивного моделирования предмета познания, но и не менее развитой системой ценностного сознания, способностью оценивать результат познания не только с точки зрения перспективности для развития той или иной области науки, но и с точки зрения социально-мировоззренческой значимости. С этой точки зрения научное значение может эффективно производиться только целостным субъектом, сочетающим в своей личности как когнитивные, так и ценностные характеристики.
Важнейшей сферой ценностного сознания являются моральные нормы и требования их соблюдения в любом виде человеческой деятельности. В процессе научного исследования моральные нормы конкретизируются в виде таких требований, как: 1) когнитивная ответственность за выбор наиболее перспективных проблем и их истинное решение;
2) когнитивное мужество в отставании тех концепций, которые ученый считает истинными, но которые по каким-то причинам еще не разделяет «молчаливое большинство»;
3) честность и искренность в своих научных поступках, высказываниях и публикациях; 4) нацеленность на социальное благо от результатов научного исследования; 5) умение прощать оппонентам их консерватизм и упрямство, понимать, что без этого не бывает утверждения новых истин в науке.
История науки полна примеров существенного влияния моральных ценностей ученых как на утверждение собственных идей и проектов, так и на оценку идей и концепций коллег.
Пол(Пауль) Карл Фейерабенд (1924 – 1994), учёный, философ и методолог науки. Родился и жил в юные годы в Вене, в период начавшегося в 1938 г. аншлюса Австрии Германией учился в Венском университете. В 1942 г. после окончания университета был направлен на исполнение трудовой повинности в Германии и Франции. Отбыв трудовую повинность, в том же году поступил добровольцем в офицерскую школу в Австрии. Учился там без старания, оставался на повторный курс как неуспевающий, надеясь, что война закончится раньше, чем он станет офицером. Эта надежда не оправдалась. С декабря 1943 г. служил на Восточном фронте лейтенантом, был награждён орденом Железный крест. Во время отступления гитлеровских войск под натиском Красной армии получил ранение, всю последующую жизнь ходил на костылях. В разные годы жил в Англии, США, Новой Зеландии, Италии, Швейцарии. С 1958 по 1989 год – профессор философии в университете Беркли, Калифорния, США. В своём творчестве критически переосмысливает идеи критического рационализма К. Поппера, концепции Т. Куна и И. Лакатоса. Испытал влияние марксизма (через австрийского философа-марксиста В. Холличера) и неомарксизма Франкфуртской школы (Т. Адорно, М. Хоркхаймер, Г. Маркузе, Э. Фромм и др.). Основные работы: «Против метода», «Наука в свободном обществе», «Прощай, благоразумие» (в другом переводе – «Прощай, разум»).
В книге «Против метода. Очерк анархистской теории познания» П. Фейерабенд формулирует тезисы («набросок основных рассуждений») своей трактовки сути науки. Опираясь на эти тезисы и привлекая некоторый материал их обоснования, который даёт в упомянутой книге П. Фейерабенд, изложим основные положения его философской концепции науки. При этом курсивом выделим термины, особенно характерные для концепции Фейерабенда.
Исходным является утверждение Фейрабенда, что наука по своей сути есть анархистское предприятие и этот её образ более гуманен и прогрессивен, нежели представления о науке, предполагающие, что в ней царят закон и порядок. Далее он развивает своё видение сути науки в ряде положений.
Анархистская суть науки подтверждается, как полагает Фейерабенд, анализом конкретных исторических событий в ней и анализом вообще отношения между всякой идеей и действием. Из этого анализа должно быть видно, настаивает он, что только принцип допустимо все (anything goes) не препятствует прогрессу. Так, в науке оказываются возможными гипотезы, противоречащие эмпирически подтвержденным теориям или обоснованным экспериментальным результатам. Т.е. наука развивается не только на пути использования метода индукции, но и контриндуктивно . Условие совместимости (consistency), требующее логической согласованности научных гипотез с ранее признанными теориями, неразумно, поскольку сохраняет более старую, но не лучшую теорию. Гипотезы, даже если они противоречат эмпирически подтвержденным теориям, оправданы, поскольку посредством них обнаруживаются факты, которые не могут быть обнаружены никаким иным способом. Пролиферация (англ. – размножение) разнородных теорий является фактором развития науки, а унификация (согласованное единообразие) ослабляет критическую силу науки и представляет опасность для свободного развития человека. Не существует идей, какими бы устаревшими и абсурдными они не были, которые не способствовали бы познанию мира. В науке конденсируется и используется для совершенствования всех и каждой из её теорий вся история мышления без изъятия, т.е. конденсируются и используются и те идеи, которые к настоящему моменту представляются устаревшими и абсурдными. Даже политическое влияние на науку может быть полезным – полезным для преодоления её претензии на утверждённое ею же мнение о своём превосходстве над другими формами познания.
Ни одна научная теория, думает Фейерабенд, не согласуется со всеми известными в данной области фактами, но это не всегда недостаток. Столкновение теории с фактами может являться показателем прогресса и происходить из попытки обнаружить принципы, которые лишь неявно содержатся в привычных интерпретациях наблюдений. Например, Г. Галилей в подтверждение гелиоцентристской теории Н. Коперника выделяет среди фактов, имеющих так называемые естественные интерпретации, с помощью которых приверженцы аристотелевской физики обосновывали неподвижность Земли (т.е. геоцентристскую астрономию) такие факты, естественные же интерпретации которых, на самом деле, опровергают геоцентризм и, напротив, подтверждают теорию Коперника. Речь у Фейерабенда идёт о том, что неподвижность Земли обосновывается, в частности, с помощью «естественной интерпретации» в виде ссылки на общезначимое восприятие падения тела как его падения по прямой линии, перпендикулярной к поверхности Земли, но не по кривой линии, по которой тело якобы должно было бы падать, если бы Земля двигалась. Галилей же защищал теорию Коперника указанием на то, что отмеченная «естественная интерпретация» опровергала бы эту теорию, если бы прямая, перпендикулярная траектория падения тела, визуально фиксировалась не по отношению к визуально наблюдаемым вещам на Земле, а по отношению к Солнечной системе в целом, как это предполагается учением Коперника. При этом необходимом условии указанная «естественная интерпретация» не опровергает, а подтверждает учение Коперника. Продолжая рассмотрение упомянутого примера, можно видеть, что новые естественные интерпретации образуют новый теоретический язык наблюдения. Но произошедшее изменение заметить непросто, подмечает Фейерабенд, поскольку прежнее состояние как бы заслоняется новыми интерпретациями. Тем не менее, новые интерпретации включают радикально новые моменты – в случае приведённого примера это идея относительности всякого движения и закон круговой инерции. Теоретические трудности, вызванные указанным изменением, разрешаются сначала с помощью гипотез ad hoc. Такие гипотезы являются не только паллиативными, но играют и положительную роль, указывая направление дальнейших исследований.
Фейерабенд указывает, что кроме новых естественных интерпретаций Галилей, обосновывая теорию Коперника, изменяет также характер чувственных восприятий, необходимых для формирования новых фактов: не согласующиеся с нею факты он устраняет путём их замены данными восприятия, возможного благодаря применению телескопа. Хотя при этом Галилей и не даёт теоретического обоснования своей уверенности в истинности наблюдательных данных, получаемых с помощью телескопа, в отличие от данных, фиксируемых невооружённым глазом. Уверенность в истинности фактов, получаемых с помощью телескопа, первоначально не была обоснована и характером самого восприятия небесных тел посредством телескопа, поскольку зрительные образы наблюдаемых объектов были смутными и неопределёнными, представлялись искажением того, что виделось невооружённым глазом. Причём единственная теория, претендовавшая на то, чтобы объяснить, как возникают истинные образы восприятия небесных тел посредством телескопа, а, значит, претендовавшая и на то, чтобы позволить отделять эти истинные образы от оптических телескопических иллюзий, была опровергнута простой проверкой. Имеется в виду теория И. Кеплера, разработанная в первом приближении в 1604 г., а полностью в 1611 г. Согласно этой теории, каждая точка объекта истинным образом наблюдается в телескоп в месте пересечения лучей, исходящих из обоих глаз, воспринимающих данный объект. Но эта теория опровергается, как считает П. Фейерабенд, тем, что видимый в увеличительном стекле образ объекта, находящегося вблизи, в зависимости от изменения расстояния между ним и глазом, либо кажется расположенным ближе, чем на самом деле, либо «уносится» в бесконечность.
Кроме, в общем, сомнительных фактов, которые для подтверждения теории Коперника Галилей добывал посредством телескопа, дававшего образы небесных тел, истинность которых не была обоснована ни теоретически, ни отчётливостью самих этих образов как образов чувственного восприятия, имелись, – продолжает Фейерабенд, –и такие факты, добываемые Галилеем с помощью телескопа, которые, казалось бы, явно говорили в пользу теории Коперника. Так, Коперник рассчитал, что планеты Марс и Венера приближаются и отдаляются от Земли на расстояния, относящиеся приблизительно как 1:6 и 1:8 соответственно. Этому должны соответствовать, как рассчитал после Коперника уже сам Галилей, изменения яркости Марса и Венеры на доли 1:40 и 1:60 соответственно. Однако результаты наблюдений невооружённым глазом заметно расходились с этим теоретическим предсказанием: они регистрировали намного меньшие изменения яркости. Когда же Галилей применил для наблюдения изменений яркости планет телескоп, то регистрируемые изменения оказались близкими к тем, которые следовали из теории Коперника. Между тем, по мнению Фейерабенда, такое подтверждение Галилеем учения Коперника не опирается на внутреннюю теоретическую состоятельность учения Коперника, ведь именно как теория оно было весьма несовершенно. Это подтверждение не опирается и на обоснованность убеждения в том, что телескоп даёт лучшее отображение яркости планет, ибо вопрос о причинах того, почему телескоп может давать лучшее, чем невооружённый глаз, отображение яркости планет, Галилеем даже не ставится. Решающую роль в утверждении Галилея, что наблюдение яркости планет в телескоп подтверждает учение Коперника, играет лишь сама по себе указанная гармония между показаниями телескопа и теорией Коперника. Т.е., как полагает Фейерабенд, в данном случае на самом-то деле сомнительная теория подтверждается сомнительным же фактом.
Но если галилеевское обоснование гелиоцентрической теории всё-таки было принято специалистами и публикой вопреки тому, что оно не было состоятельным ни в теоретическом, ни в эмпирическом плане, то, как же это удалось? Фейрабенд полагает, что это произошло исключительно благодаря стилю и технике убеждения, которыми в совершенстве владел Галилей, а также благодаря тому, что он писал на итальянском, а не на латинском языке и обращался к людям, выступавшим против старых идей и канонов обучения. Обобщая вывод из проведённого им анализа защиты Галилеем гелиоцентрической теории, Фейерабенд утверждает, что подобные галилеевским приёмам «иррациональные» методы защиты взглядов и теорий в науке необходимы вследствие «неравномерного развития» (К. Маркс, В. И. Ленин) её различных аспектов. Коперниканский гелиоцентризм и другие существенно значимые взгляды и идеи науки Нового времени получили право на жизнь только благодаря тому, что в период их возникновения «разум молчал».
Настаивая на том, что способ утверждения той или иной позиции, который он продемонстрировал на примере защиты Галилеем гелиоцентризма («метод Галилея»), является универсальным, Фейерабенд заявляет, что данный метод применим и для решения проблем в других областях, а не только в астрономии. Например, говорит Фейерабенд, этот метод можно применить к решению активно обсуждавшейся в философской литературе на момент написания им его книги философской проблемы соотношения психического и телесного. Чтобы решить эту проблему в пользу позиции материализма в противоположность традиционному (идущему от Р. Декарта) дуалистическому решению, нужно действовать подобно Галилею: «искать новые естественные интерпретации, новые факты, новые грамматические правила, новые принципы, которые могут поддержать материализм, а затем сравнить системы в целом – материализм с его новыми фактами, правилами, естественными интерпретациями и принципами, с одной стороны, и дуализм вместе со старыми «формами жизни» – с другой».
Рассмотренный материал и выводы, к которым он пришёл, заставляют, считает Фейерабенд, отказаться от различения процедур выдвижения гипотезы и её обоснования и, соответственно, – от различения терминов наблюдения и теоретических терминов, как различений, не играющих никакой роли в практике научных исследований. Закрепление же этих различений будет иметь, предрекает он, отрицательные последствия для прогресса науки. Предыдущий анализ показывает, подчёркивает Фейрабенд, что концепция «критического рационализма» К. Поппера не адекватно отображает реальный процесс развития науки и её влияние является вредным для науки. В реальной науке не соблюдаются стандарты критического рационализма, в которых Поппер видит суть научного познания и фактор, обеспечивающий рост научного знания. Рассмотренный Фейерабендом материал и выводы из него опровергают установку попперовского рационализма, согласно которому рациональным обсуждением являются попытки критиковать, а не доказывать что-либо или показывать вероятность чего-либо; который требует развивать свои идеи так, чтобы они оказывались критикуемыми, требует не защищать их, а выявлять слабые места и устранять, как только такие места обнаружатся. Опровергается также сформулированный Поппером стандарт научной рациональности: содержание новой теории должно быть шире, чем содержание прежней, так как более широкое содержание более уязвимо для критики. Опровергается, что гипотезы ad hoc отбрасываются. Опровергается, что создание новой теории начинается с осознания проблемы в рамках старой теории, состоящей в несоответствии теоретических ожиданий фактам, что затем обязательно следует решение данной проблемы и, наконец, – попытки критики возникшей теории. В связи с несогласием с концепцией Поппера по вопросу о формировании новых теорий Фейерабенд высказывает мнение, что создание новых теорий зависит не столько от осознания проблемы, сколько от нашей любознательности, от склонности к игре и др. Критику попперовского рационализма Фейрабенд использует для подтверждения ранее намеченного вывода, что наука вообще не руководствуется только разумом, но в ней, в её развитии даёт о себе знать и иррациональное начало. Это значит, по Фейерабенду, что спор между наукой и мифом не принёс победы ни одной из сторон, из чего следует, что наука, в соответствии с её сутью, «требует анархистской эпистемологии».
Из критики критического рационализма Поппера Фейерабенд выводит также мысль, что вообще сугубо рационалистическое понимание науки не желательно и с точки зрения идеала гуманистического общества. Сугубо рационалистическая трактовка науки равнозначна деспотизму разума в ущерб любви и счастью. Анархистское понимание науки не только верно отражает её суть, но и, по убеждению Фейерабенда, отвечает идеалу гуманизма.
Философия науки, хотя и неявным образом, идёт, по мнению Фейрабенда, к признанию анархической природы науки. Особенно значительный шаг в этом направлении он усматривает в концепции И. Лакатоса. Концепция научно-исследовательских программ как формы развития науки представляет собой, по Фейерабенду, «замаскированный анархизм», поскольку тот тип рациональности, который подразумевается данной концепцией, так расширяет представление о рациональности, что рациональность науки оказывается невозможным отделить от иррациональности. Так, Лакатос утверждает, что сосуществование конкурирующих старой и новой теории в рамках общей исследовательской программы объясняется тем, что быстрое устранение старой теории не рационально по причине того, что она может после периода упадка обрести ресурсы для последующего подъёма. Но это сугубо предположительное, гадательное заключение, которое только условно, только принимая на веру утверждение о рациональной трактовке им науки, можно признать по-настоящему рациональным. Вырождающаяся научно-исследовательская программа, как это должно следовать из концепции Лакатоса, отбрасывается не потому, что учёные, придя к выводу о том, что её содержание, т.е. совокупность подтверждающих её и объясняемых ею фактов, регрессирует, обоснованно от неё отказываются. А потому, что её перестают поддерживать социальные учреждения, легитимирующие и финансирующие научные исследования. Поскольку такой способ выбора научно-исследовательских программ является способом реализации стандартов сравнения их (программ) содержания в современном обществе, постольку и при сравнении современной науки с аристотелевскими физикой и астрономией («аристотелевская наука» по выражению Фейерабенда), с мифом, магией, религией и т.п. современное общество предпочитает науку и выбраковывает как неадекватные, как «вырождающиеся», эти другие формы познания. Но это не рациональная, а социальная селекция форм познания.
И это притом, что стандарты сравнения содержания теорий (научно-исследовательских программ, тех или иных комплексов представлений, форм познания мира) не всегда применимы в принципе. Содержание некоторых теорий несравнимо (несоизмеримо), поскольку между их содержанием оказывается невозможным установить ни одного из обычных логических отношений (включения, исключения, пересечения). Несравнимо, говорит Фейрабенд, – содержание научных теорий и мифов, несравнимо между собой и содержание различных, «наиболее развитых, наиболее общих и, следовательно, наиболее мифических» отраслей самой науки.
Таким образом, как это выходит у Фейерабенда, наука, в противоположность тому, что допускает философия науки, не так уж далеко ушла от мифологии. Наука лишь одна из форм мышления, культивированных человечеством; притом не обязательно лучшая. Она является идеологией, которая представляется наиболее совершенной формой отражения мира только в силу укрепляемой современным обществом и государством предвзятости мнений, вытекающей из некритического отношения к действительным преимуществам и ограничениям научного познания. Но выбор той или иной идеологии должен быть делом самого человека, каждого индивида. Поэтому, – призывает Фейерабенд, – необходимо добиваться того, чтобы отделение государства от церкви в современном обществе было дополнено отделением государства также и от науки. Лишь в этом случае удастся создать поистине гуманистическое общество.
Комментируя трактовку П. Фейерабендом науки и научного метода (на самом деле – методологии индуктивизма как способа формирования эмпирического базиса и эмпирических обобщений, составляющих основания научных теорий, и дедукции как способа их развития), нужно сказать, что свой скептицизм в отношении рациональности и обоснованности научного знания сам он находит нужным именно обосновывать и именно посредством того самого научного «метода», который он считает неработающим в реальной науке. Т.е. он изыскивает факты, обобщение которых должно подтвердить его вывод об эмпирической и теоретической необоснованности научных теорий. Тем самым он уже, по крайней мере – косвенно, обесценивает свой скептицизм.
Но мы не думаем, что и по существу скептическое отношение к научной рациональности обосновано Фейерабендом убедительно. Основной материал для проведения мысли о том, что развитие науки зависит не от применения определённого «метода», т.е. не от применения методологии индуктивных обобщений фактов и дедуктивных выводов и предсказаний («метод», дескать, может быть каким угодно), а исключительно будто бы внешними и, по сути, не относящимися к науке как таковой обстоятельствами и факторами, Фейерабенд извлекает из ситуации защиты Г. Галилеем гелиоцентрической теории Н. Коперника. Галилей, согласно Фейерабенду (повторим сказанное выше), утвердил в науке теорию Коперника будто бы за счёт пропагандистских усилий, а не за счёт её подтверждения фактами, что было невозможно как по причине внутренней несостоятельности данной теории, так и по причине того, что наблюдательные данные Галилея не являлись надёжными в силу несовершенства телескопа. Между тем, эти претензии Фейерабенда к Галилею неуместны, поскольку галилеевский вклад непосредственно в развитие научной гелиоцентрической теории не был решающим и потому Галилей и не мог утвердить в науке какими бы то ни было средствами теорию Коперника. (Напомним, что указанная ситуация и в целом тема утверждения научной гелиоцентрической системы освещается в нашем учебном курсе в материале лекций 8, 9, 10). В качестве научной гелиоцентрическая теория полностью утвердилась лишь после устранения существенных недостатков теории Коперника – представления о круговых орбитах движения тел Солнечной системы (в чём Коперник сохранял зависимость от аристотелевско-птолемеевской астрономии с её геоцентризмом)и отсутствия достаточных физических оснований для построения научной астрономии. Решающую роль в утверждении научной гелиоцентрической теории сыграло открытие И. Кеплером эллиптической формы орбит планет и физика (механика) И. Ньютона, вполне обеспечившая её научные физические основания. Теория Коперника может быть квалифицирована как становящаяся научная теория, поскольку она была важным шагом в формировании научной астрономии. Главный вклад в Галилея в становление науки состоял в его физических открытиях (закон равенства скоростей падающих тел независимо от их веса, принципы инерции и относительности и др.) и в разработке в целом теоретических контуров научной физики и методологии научного исследования («метода», по Фейерабенду). Что касается непосредственно астрономии, то здесь он действительно не продвинул вперёд теорию Коперника. Но, в общем, он и не защищал теорию Коперника в её подробностях (круговые орбиты планет, эксцентр и эпициклы и др.), он защищал сам принцип гелиоцентризма. Что вполне соответствовало рационально решаемой задаче научной астрономии. Безусловно, важным вкладом в астрономические исследования послужило пионерное использование Галилеем телескопа для расширения базы наблюдательных данных, в том числе и для получения таких данных, которые невооружённым глазом получить вообще невозможно. Фейерабенд обращает внимание на то, что Галилей заблуждался относительно разрешающих возможностей телескопа, преувеличивая их; вносил произвольность в графическую передачу образов небесных тел, воспринимаемых через телескоп и т.п. Но как бы то ни было, неоспоримо то, что, в конце концов, именно наблюдения небесных тел в телескоп, энтузиастом которых был Галилей, стали основным способом формирования эмпирического базиса научной астрономии. (Напомним, что более подробный материал, относящийся к вопросу о процессе становления научной гелиоцентрической астрономической теории, содержится в наших лекциях №-№ 8, 9. 10).
То, как Фейерабенд использует анализ ситуации борьбы Галилея за гелиоценризм в астрономии для подтверждения мысли, что наука не более рациональна, чем миф; что в науке годятся любые средства выдвижения и оправдания теорий («допустимо всё»); что в науке имеет место феномен пролиферации теорий любой ценой; и т.п., это вообще характеризует его «метод» дискредитации «метода» в науке. Выбирается какой-нибудь фрагмент из истории науки, подходящий для целей «метода» Фейерабенда в силу ещё не утвердившейся в данный промежуток времени определённой научной теории; акцентируются типичные для этого времени моменты теоретического и эмпирического «разброда и шатаний» и из соответствующих фактов строится обобщающий образ будто бы анархистской науки. Если бы Фейерабенд выделял целостные периоды развития научных теорий, т.е. периоды от формирования гипотезы до её полного утверждения в качестве научной теории, то показать, что его «метод» срабатывает, едва ли удалось бы хоть сколько-нибудь убедительно.
Вместе с тем правомерно заключить и то, что анархистская концепция науки П. Фейерабенда выросла из тех квазирешений проблем существа науки и развития научного знания, которые накопились в традиции постпозитивистской философии науки. В этом отношении фейерабендовский образ науки явился суммой тех черт образа науки, которые так или иначе уже наличествовали в концепциях Поппера, Куна, Лакатоса и которые эти авторы вместе с их последователями не распознали в фейерабендовской, так сказать, «сумме философии науки», приняв её лишь за эпатажную выходку. В самом деле, разве попперовское утверждение о том, что научные теории возникают (т.е. и вообще наука возникает, ибо она не существует иначе, чем в форме совокупности научных теорий) безотносительно к эмпирическому базису и индуктивным обобщениям, исключительно из невесть откуда или из откуда угодно берущихся гипотез, не воспроизводится в фейерабендовском тезисе о том, что научное знание возникает из чего угодно, но только не из теоретических положений, обоснованных фактами? Разве фейерабендовский релятивизм в трактовке характера научного знания не совпадает с релятивистской тенденцией фаллибилизма Поппера, доходящей до утверждений, что научные теории в принципе ошибочны и что какие бы строгие проверки они не проходили, вероятность их истинности остаётся равной нулю? Разве фейерабендовское убеждение в несопоставимости теорий, в том числе – научных теорий, не совпадает с идеей Куна о несоизмеримости парадигм? А разве не справедливо хотя бы в известной мере то, что Фейрабенд квалифицирует концепцию научно-исследовательских программ Лакатоса как замаскированный анархизм в трактовке научного знания? На все эти вопросы приходится отвечать утвердительно.
Конечно, нельзя согласиться с фейрабендовским гносеологическим приравниванием науки и т.наз. «аристотелевской науки», как именует Фейерабенд аристотелевскую физику и аристотелевско-птолемеевскую астрономию. «Аристотелевская наука» представляет собой не научное, а преднаучное знание (см. в настоящих лекциях разделы 4.3; 5.4). Тем более, нельзя согласиться с гносеологическим приравниванием науки и таких принципиально отличных от неё типов познавательной деятельности как мифология и религия, которое пытается мимоходом «обосновать» Фейерабенд (см. о мифологии и религии как типах мировоззрения в лекциях раздел 1.3). Но нельзя не заметить, что и в этом плане взгляды Фейерабенда имеют почву в состоянии постпозитивистской философии науки, которая, как это отмечалось выше при рассмотрении учений постпозитивистов, так и не решила основательно и последовательно поставленную ею самою задачу демаркации науки и других видов познания.
Думается, что решение проблемы демаркации науки и других видов познания должно основываться на глубоко, т.е. метафизически, продуманной философской позиции. Однако философия науки П. Фейерабенда продолжает ту линию вырождения метафизического плана концепций науки, которая характерна для постпозитивистской философии науки после К. Поппера и что мы отмечали при рассмотрении концепций И. Лакатоса и Т. Куна. Поэтому и концепция науки П. Фейерабенда является не столько собственно философской, сколько социокультурной концепцией.
Но анархистская трактовка науки увязана у П. Фейерабенда с произвольным видением также и социокультурной реальности в целом. Это видение, на наш взгляд, тоже не выдерживает никакой критики. Призывать, руководствуясь будто бы идеалом гуманизма, как это делает Фейерабенд, к отделению от государства вслед за церковью также и науки, это, во-первых, значит игнорировать природу современной, т.е. «большой», науки, которая без поддержки и патронажа государства существовать просто не способна (см. в лекциях раздел 2.3). Во-вторых, это значит придерживаться явно неадекватной трактовки идеала гуманизма. Действительно, гуманизм не может состоять в некой «свободе» от науки, что невозможно в современном обществе, ибо наука в нём является не просто способом удовлетворения познавательного любопытства, которое можно было бы удовлетворять и как-то по-другому. Наука в современном обществе является одним из важнейших факторов его жизнедеятельности: «производительной силой», по определению К. Маркса. Гуманизм в рассматриваемом отношении может состоять только в справедливом распределении в обществе тех благ, которые производятся посредством развития и применения науки. Но чтобы это оказалось возможным, надо не «освобождаться» от науки, а переустраивать общество на справедливых, иначе говоря – социалистических, началах. Обходя такое понимание гуманизма стороной, П. Фейерабенд демонстрирует лишь то, что влияние марксизма на его социальную и исследовательскую позицию – чем он чуть ли не открыто гордится – на деле является поверхностным. И что упоминание им в тех или иных контекстах имён Маркса и Ленина служит скорее не делу, а безобидному эпатажу буржуазной публики.
Концепция науки П. Фейрабенда имеет, конечно же, и положительное значение. В содержательном плане важно то, что Фейерабенд показывает – пусть и абсолютизируя этот аспект динамики научного познания, – что прогресс науки пробивает себе дорогу не иначе, чем через заблуждения, курьёзы, отступления и зигзаги, а не является прямолинейным и всегда неуклонным восхождением к всё более высоким и глубоким истинам. Также представляется резонной центральная идея его концепции – идея пролиферации теорий как способа прогрессирования научного познания. Конечно, опять-таки при условии снятия фейерабендовской абсолютизации момента произвола, имеющего место при выдвижении теорий, альтернативных – если воспользоваться куновским термином –парадигмальной теории. На самом деле, в науке всегда выдвигаются теории, альтернативные господствующим и, по меркам данного этапа и данной отрасли знания, вполне состоятельным теориям; конкуренция всех наличных теорий является движущей силой общего прогресса научного познания. Но число теорий, всерьёз участвующих в этой конкуренции, всё-таки ограничено, а не безбрежно, как получается у Фейерабенда. И «серьёзные» альтернативные теории всегда имеют основания в тех или иных недостатках парадигмальных теорий, а не выдвигаются по чистому произволу авторов. Так, если обратиться к тому же периоду становления научной астрономии, к которому особенно любит обращаться Фейрабенд, то этот период начинается с того, что на смену старой парадигме в виде птолемеевской геоцентрической системы шла парадигма гелиоцентрической системы Коперника. Вскоре была выдвинута теория, альтернативная коперниковской системе. Но известна, судя по всему, лишь одна такая альтернативная теория, которая некоторое время всерьёз конкурировала с теорией Н. Коперника – это теория Тихо Браге, согласно которой Солнце вращается вокруг Земли, а остальные планеты – вокруг Солнца (см. в лекциях раздел 8.4).
Пожалуй, по-своему, в соответствии с логикой «аргументов от противного», важное положительное значение следует придавать даже и тем, обозначенным выше, недостаткам концепции науки П. Фейерабенда, которые совпадают с недостатками других постпозитивистских концепций. В этом отношении концепция Фейерабенда ярко высвечивает общее, далёкое от удовлетворительного, состояние философии науки, показывая те направления, в которых следовало бы в первую очередь развивать философские исследования науки.
Московский Государственный Университет
имени М.В.Ломоносова
факультет журналистики
Философия
Реферат по теме:
Поль Фейерабенд
Подготовила студентка II курса 203 группы
Махкамова Ульяна
Москва, 2005
ФЕЙЕРАБЕНД, ПОЛ (Пауль) (Feyerabend, Paul) ( 1924–1994) – философ и методолог науки, один из представителей постпозитивизма. Сформулировал целый ряд плодотворных методологических идей, разработал «анархистскую теорию познания», получившую большой резонанс в мировом философском сообществе.
Родился 13 января 1924 в Вене. Получил прекрасное образование. Его интересы были весьма разнообразны: в Веймаре он изучал драматургию, в Лондоне и Копенгагене занимался философией, микрофизикой, в Вене – историей. Свою преподавательскую карьеру начал в Вене, в качестве доцента Венского института наук и искусств. В 1951 работал в Англии - читал лекции в Бристольском университете, с 1958- в ряде северо-американских университетов и в университетских центрах Западной Европы. В 1954 получил премию Австрийской Республики за успехи в науке и искусствах. Его основные сочинения: "Против метода. Очерк анархистской теории знания" (1975), "Наука в свободном обществе" (1978), "Проблемы эмпиризма. Философские заметки" (1981) и др.
С начала 50-х придерживался взглядов, близких к аналитической философии как разновидности неопозитивизма. В научном творчестве опирался на идеи критического рационализма (Поппер), исторической школы в философии науки (Кун), испытал влияние марксизма (В. Холличер) и идеологии контркультуры (Франкфуртская школа). В середине 50-х посещал семинары Поппера и некоторое время был его последователем, но вскоре занял критическую позицию по отношению к поппернианству. Тем не менее, влияние Поппера заметно и в поздних работах, например, попперовский принцип фальсифицируемости, который у Фейерабенда доводится до предела. Себя Фейерабенд называл анархистом и дадаистом эпистемологии (науковедения), сравнивал себя с Марселем Дюшаном. Особенности его необычной биографии позволяют сравнить его и с другим неодадаистом-флюксусцем Йозефом Бойсом. Молодость обоих пришлась на времена 3-го Рейха, оба служили в вермахте, оба были серьезно ранены на восточном фронте. Фейерабенд не успел стать членом нацистской партии, но мечтал по молодости служить в СС - нравилась красивая форма. Один раз донес на торговца нотами, что тот выставляет в окне своего магазина портрет Стравинского, ошибочно полагая, что это еврейский композитор. Зато после войны, занявшись философией науки, дружил в основном с евреями, Поппером и его учениками Агасси и Лакатосом. Идейный разрыв не мешал в дальнейшем дружеской переписке и личным контактам. В связи с ранением молодой Фейерабенд стал импотентом, так в своей жизни и не познав общепринятых телесных радостей. Но, однако, пользовался огромным успехом у женщин, сам всегда тянулся к женщинам и именно к телесным контактам, четыре раза был женат и умер на руках у любящей жены, мучаясь какими-то приобретенными еще на войне болями.
О книжке "Против метода", которая принесла ему колоссальный успех и известность, Фейерабенд, может быть, кокетничая, а может быть, искренне говорил, что жалеет о том, что ее написал, о том шуме, который она вызвала, о том, что лучше бы он написал какую-нибудь театральную пьесу, о зря потраченном времени.
"Прожигая время" - так назвал он свою книгу-автобиографию. Несостоявшийся эсэсовец считал себя в сущности несостоявшимся художником. Провозглашенный им принцип "anything goes" - "все допустимо, позволено", вполне возможно, восходит к его представлениям о модернистском искусстве. Знал ли Фейерабенд, что в то время, как он боролся с методологическим ригоризмом, в современном искусстве на передовые позиции выдвинулся концептуализм, ориентированный на того же Дюшана, но не как на дадаистского эксцентрика, а как на жесткого методолога. Главный теоретик концептуализма Джозеф Кошут вслед за Дюшаном требовал от художника не быть "глупым как художник", требовал нового артикулированного ума в искусстве и способности к перманентному, методическому пере-определению функций искусства. А вовсе не иррациональной любви к искусству. При этом в личной жизни, по слухам, Кошут чрезвычайно и совершенно традиционным образом любвеобилен. Быстро став модным, концептуализм, в частности, стал разрабатывать методологию отличия настоящего концептуализма от ложного, от подделок под концептуализм. По более строгой шкале ценностей речь шла о различении подлинного искусства и не-искусства, китча и коммерции. То, что так отталкивало Фейерабенда в попперовской школе философии науки, в то же самое время набирало силу в самом передовом искусстве. Умер Фейерабенд 11 февраля 1994 в Цюрихе (Швейцария).
Имя Фейерабенда приобрело мировую известность благодаря концепции «эпистемологического анархизма». Концепция вырастает из критики ортодоксального научного подхода, в основе которого лежат два принципа:
1. Принцип дедуцируемости, согласно которому все успешные теории в одной и той же области обязательно должны быть совместимыми,
2. Принцип инвариантности значений, благодаря которому при включении некой новой теории Т¢ в тело старой теории Т, происходит коррекция значения теории Т¢, замена онтологии новой теории на онтологию старой. Стремление согласовать новую теорию со старой, сделать их непротиворечивыми приводит к тому, что сохраняется не лучшая, а более старая теория.
Кроме того, Фейерабенд подвергает критике мнение, что теория – лишь удобная схема для упорядочивания фактов. Он подчеркивает, что каждая научная теория несет свой особый способ рассмотрения мира. Ее восприятие оказывает влияние на наши общие убеждения и ожидания, и посредством этого – на опыт и наше представление о реальном. Получается, что «факты» и «экспериментальные результаты», служившие мерилами достоверности теории в классической науке, не так уж непогрешимы, а, наоборот, обусловлены изначальной установкой исследователя. На основе этого утверждения Фейерабенд вводит «правило контриндукции», которое гласит, что необходимо вводить и разрабатывать гипотезы, несовместимые с хорошо обоснованными теориями, существовавшими ранее, с фактами и данными экспериментов. Ведь зачастую свидетельство, способное опровергнуть некоторую теорию, может быть получено только при помощи альтернативы, несовместимой с данной теорией. Рекомендация использовать альтернативы только после того, как опровержения уже дискредитировали ортодоксальную теорию, ставит, по выражению Фейерабенда, телегу впереди лошади. Правило контриндуктивности Фейерабенд кладет в основу своей плюралистической методологии.
Необходимо дать определения нескольким понятиям. Во-первых, что значит пролиферация
? Это значит, что движение науки есть ни постепенный ряд шажков к истине, а плавание в океане взаимно несоизмеримых альтернатив, когда познающий субъект всё дальше отделяется от берега: горизонт, конечно, расширяется, но противоположного берега не видно. То есть Фейерабенд рушит представление о движении науки как о постепенном поступательном развитии, каковое до сих пор лежит в общественном сознании и головах многих учёных со времени эпохи Просвещения, являясь прямым отголоском порождённым ею веры в прогресс. Движение есть, и, может быть, даже вперёд, но оно порождает такое негативное явление как убеждённость учёных мужей в том, что в конечном счёте должна быть одна идея, одна теория наиболее правильная, а все остальное не совсем серьёзно. Подобная же убеждённость, при том что истина всегда относительна, есть явная авторитарная тенденция в науке, которая наносит вред ей самой же. Для объективного познания необходимо разнообразие мнений. И метод, поощряющий подобное разнообразие, является единственным совместимым с гуманистической традицией.
Что значит контриндукция
? Существует ещё одно распрастранённое убеждение, что истина появляется на свет однажды после того как много-много лет подряд учёный-жук изучал горы материала и все обобщал то есть совершал индукцию, или, наоборот, дедуцировал, и вот, стряхнув с колен библиотечную пыль, он выходит, наконец, к жаждующей публике из своей лаборатории, чтобы осчастливить её новым открытием.
Фейерабенд же считает, что нет никакой такой индукции или дедукции, потомучто в действиеельности значительные открытия, хотя и происходят на основании ранее добытых знаний, появляются в результате резкого противопоставления тем выводам, которые были сделаны ранее. То есть новое открытие несёт в себе некоторый отрицательный, разрушительный, но жизненный заряд. То есть новые теории ни напрямую выводятся из старых, а выводятся из оснований старым теориям противоречащим это есть контриндуция, которая по Фейерабенду есть совершенно очевидный гносеологический метод.
И, в-третьих, что значит останавливаться подробнее на языке наблюдений
? "Термины наблюдения это троянский конь, за которым нужно следить,"- говорит Фейерабенд. То есть: нет никакой единой универсально общей науки как в пространстве, так и(что самое главное) во времени, и потому ни только разные учёные могут вкладывать разный смысл в разные понятия это проблема решаемая, а новые или принципиально различные по сути явления могут выражаться одним и тем же понятием. Например, Фейерабенд приводит рассуждение противников Галилея, которые утверждали, что если Земля действительно крутиться, то траектория брошенного с башни камня должна быть кривой. То есть, для них движение камня происходит в некоем абсолютном пространстве, в то время как он лишь элемент той сферы(воздушного пространства Земли) которая сама движется и относительно её вообще находится в состоянии покоя. Или, например, когда мы идём ночью, то нам кажется, что Луна движется вместе с нами. А потому адекватная методология должна быть предельно внимательна к языку наблюдений, должна выработать в себе методы решения подобных проблем, потому что сама система воспитания и образования в нашем обществе построены так, что часто высказывание и феномен сливаются в нашем представлении.
В статье «Против методологического принуждения (Against Method , London: Verso, 1975)» Фейерабенд пишет, что настоящий ученый должен «сравнить идеи с другими идеями, а не с опытом, и пытаться улучшить те концепции, которые потерпели поражение в соревновании, а не отбрасывать их. Действуя таким образом, он сохраняет концепции человека и космоса, содержащиеся в книге бытия или «Поимандр»е и будет их использовать для оценки успеха теории эволюции и других новейших концепций». Широкую известность Фейерабенд приобрел во многом благодаря требованию разрабатывать несовместимые с фактами теории на том основании, что не существует ни одной более или менее интересной теории, которая согласуется со всеми известными фактами. Для возможности существования плюралистической методологии необходимо отсутствие установленных стандартов, пропаганды, принуждения. Отсюда возникает тезис «допустимо все» («anything goes»).
"Поиск обретает несколько направлений, возникают новые типы инструментов, данные наблюдений входят в новые связи с иными теориями, пока не установится идеология, достаточно богатая, чтобы снабдить независимыми аргументами каждый факт... Сегодня мы можем сказать, что Галилей был на верном пути, ибо его напряженные усилия в направлении весьма странной для того времени космологии дали в конце концов все необходимое, чтобы защитить ее от тех, кто готов поверить в теорию, если в ней есть, например, магические заклинания или протокольные предложения, отсылающие к наблюдаемым фактам. Это не исключение, а норма: теории становятся ясными и убедительными только после того, как долгое время несвязанные ее части использовались разным образом. Абсурдное предвосхищение, нарушающее определенный метод, становится неизбежной предпосылкой ясности и эмпирического успеха" - пишет он.
Фейерабенд напоминает, что наука – это сравнительно новая форма знания, возникшая всего двести лет назад, которая рождалась в жестоком конфликте с религией и, возможно, сама рано или поздно будет отстранена с передовых позиций какой-либо иной формой познания. Наука гораздо ближе к мифу, чем готова допустить философия науки. Она ослепляет только тех, кто уже принял решение в пользу определенной идеологии или вообще не задумывается о преимуществах и ограничениях науки. Ведь современная наука господствует не в силу ее достоинств, а благодаря организованным для нее пропагандистским и рекламным акциям. Это – форма идеологии и она, по мнению Фейерабенда, должна быть отделена от государства, как это уже сделано в отношении религии. Каким образом может быть организовано государство, в котором возможен такой подход к науке?
Прежде всего Фейерабенд отвергает идею, что для решения проблем должна существовать теория, разработанная специалистами, т.е. интеллектуалами, которые объясняют, что возможно и что невозможно. В свободном обществе интеллектуалы и идеи, которые они ценят, и способы, которые они считают наиболее подходящими, представляют лишь одну из многих традиций. Проблемы решают не специалисты (хотя их советами не пренебрегают). Фейерабенд пишет: «Но возьмем, к примеру, идею движения Земли. Она возникла в античности, была разгромлена аргументами аристотеликов, считалась невероятной нелепостью Птолемеем, и, тем не менее, с триумфом возвратилась в 18 столетии. Можно привести и немало других примеров, подтверждающих следующую мораль: временную задержку в развитии некоторой идеологии, которая представляет собой пучок теорий, соединенных с определенным методом и более общей философской концепции, нельзя считать основанием для ее устранения». (Избранные труды по методологии науки // Наука в свободном обществе. М., 1978. С. 471).
Для создания свободного общества необходимо предоставление всем традициям одинаковых прав, а для того, чтобы осуществить этот проект необходимо изменить структуру общества с идеологической на охранительную, (не навязывающую некую теорию в качестве обязательной, но поддерживающую все теории). Конечно, Фейерабенда зачастую обвиняют в эпатаже и утопичности, однако нельзя отрицать благотворного влияния его критики на академическую, устоявшуюся и догматизированную науку.
По мнению Фейерабенда, поскольку знание идеологически нагружено, постольку борьба альтернативных подходов в науке во многом определяется социальными ориентирами и мировоззренческой позицией исследователей. Ввиду этого, по Ф., каждый исследователь вправе разрабатывать свои концепции, не сообразуясь с какими-либо общепринятыми стандартами и критикой со стороны коллег. Авторитаризм в любой его форме недопустим в научной идеологии. В "свободном обществе", идею которого отстаивал Ф., все традиции равноправны и одинаково вхожи в структуры власти. Свобода - продукт разновекторной активности индивидов, а не дар амбициозных теоретических систем, исповедуемых власть предержащими. "Релятивизм пугает интеллектуалов, ибо угрожает их социальным привилегиям (так в свое время просветители угрожали привилегиям священников и теологов). Народ, долго тиранизированный интеллектуалами, научился отождествлять релятивизм с культурным и социальным декадансом. Поэтому на релятивизм нападают и фашисты, и марксисты, и рационалисты. Поскольку воспитанные люди не могут сказать, что отвергают идею или образ жизни из-за того, что те им не по нраву (это было бы постыдно), то они ищут "объективные" причины и стремятся дискредитировать отвергаемый предмет".
Противоречия в развитии науки, негативные последствия научно-технического прогресса побудили Ф. к призыву отделить науку от государства подобно тому, как это было сделано с религией: избавить общество от духовного диктата науки. Вступая в конфликт с академической философией науки, Ф. выразил новые тенденции в развитии этого исследовательского направления, открыл новые перспективы в решении его внутренних проблем, расширяя предмет и методологический инструментарий современной эпистемологии. Для Ф. характерно обсуждение методологических вопросов в широком социокультурном контексте. В решении конкретных проблем философии науки Ф. воплощает современные тенденции философствования: установку на гносеологический, методологический и мировоззренческий плюрализм, широкую трактовку рациональности, синтез позитивистских и социально-антропологических ориентаций, стремление к культурологическим, герменевтическим и антропологическим методикам анализа знания. Концепция Ф. вносит экологические и гуманистические мотивы в эпистемологию, с нее берет начало новейшее направление в социокультурном анализе знания - антропология знания (Е. Мендельсон, В. Элкана), исходящая из соизмеримости знания и человеческих способностей и потребностей.
"ПРОТИВ МЕТОДА" ("Against Method. Outline of an Anarchistic Theory of Knowledge", 1974) - программное сочинение Фейерабенда, в котором излагается его позиция эпистемологического анархизма. Работа посвящена Лакатосу и первоначально задумывалась как часть их совместного проекта, в рамках которого Лакатос должен был отстаивать позиции критического рационализма, а Фейерабенду отводилась роль его оппонента. Будучи опубликована уже после смерти Лакатоса, работа стала своеобразным итогом многолетней полемики Фейерабенда с рационалистическими версиями философии науки. После ее первой публикации в Лондоне, работа многократно переиздавалась на разных языках.
В русском переводе "Против методологического принуждения. Очерк анархистской теории познания" она выходит в 1986. Центральной темой работы становится обоснование принципа методологического анархизма как более соответствующего подлинной динамике научного знания, лишь весьма отдаленно напоминающей последовательное и четкое приближение к всеобъемлющей истине. В действительности история науки - это история проб, ошибок и заблуждений, она гораздо сложнее и интереснее, нежели ее последующие рационалистические реконструкции. Возможность ее кумулятивной интерпретации обеспечивается соответствующей научной идеологией, ориентированной на последовательную десубъективацию знания и преподнесение его эволюции в предзаданном контексте приближения к объективной истине.
Из разнообразного исторического дискурса при этом вычленяются только те факты, которые работают на современный стандарт, а все конкретно-индивидуальное и психологически-личностное отбрасывается как случайное и несущественное. Оформляющийся при этом образ науки наделяется характеристиками высшего арбитра в вопросах познания, независимого от авторитетов веры или политики, мнения толпы или поветрий моды. Подобная абсолютизация науки и ее методологии необходимо должна быть оспорена, поскольку, с одной стороны, глупо ограничивать себя отдельными эпистемологическими предписаниями, когда обращаешься к анализу неизвестных явлений. Возможно, их секреты лучше раскрываются исходя из каких-либо альтернативных точек зрения. В любом случае, многообразие познавательных стратегий всегда более перспективно, чем их дефицит. С другой стороны, безусловное доминирование науки в сферах познания, образования и культуры антигуманно по своей сути. Своими установками на объективацию и стандартизацию знания наука пресекает гуманистический интерес к личности, индивидуальности, загоняя человека в искусственные тиски всеобщих истин и штампов.
Методологический анархизм, провозглашаемый Фейерабендом, выступает тем самым как способ преодоления консервативных и антигуманных традиций научной рациональности. Критикуя классиков анархистской идеологии, Фейерабенд упрекает их в непоследовательности позиций. Отвергнув социальные и политические ограничения, они не рискнули посягнуть на науку, понятую ими как царство разума и свободы. Реальная история анархизма в целом не отличалась особой последовательностью, поскольку ее участники, чрезмерно радея о всеобщем счастье и благоденствии, сами выделялись пуританской самоотверженностью и серьезностью. Связывая свои позиции с анархизмом, Фейерабенд апеллирует лишь к наиболее устойчивому значению этого термина, предпочитая называть себя "философским дадаистом". Оспаривая идею метода как наиболее правомерного и обязательного правила научной деятельности, Фейерабенд указывает на то обстоятельство, что фактически все крупнейшие теории и открытия возникали не благодаря, а вопреки существующим методам, выступая как исключение из правил, но не само правило.
Сложившаяся практика обоснования необходимости научных методологий убеждает не столько силой аргументов, сколько пропагандистским воздействием образования и обучения. Процесс освоения научных знаний фактически воспроизводит те же механизмы внушения и дрессуры, что и воспитание маленьких детей. Успех здесь обеспечивается преимущественно повторением, но не аргументацией, а авторитет правила есть лишь "каузальное следствие" полученного воспитания и уважения к учителю. Отсутствие четких методологических образцов конкретизируется также в невозможности четкого разделения идеи и действия.
Считая, что "правильная идея" предваряет последующие процедуры открытия и обоснования, теоретики науки используют те же пропагандистские приемы подтасовки фактов. В реальной истории идеи и действия всегда взаимозависимы, где не только идея направляет действие, но и методологические процедуры корректируют идею, в своей окончательной редакции подчас весьма отличающейся от первоначальной. Тем самым у истоков всякой теоретической и методологической ясности находится содержательная путаница и экспериментирование, а прогрессивность идей и правил осознается лишь постфактум. Не существует унифицированного рецепта научного открытия, в силу чего ограничивающие творчество методологические стандарты научной рациональности должны быть заменены новым анархистским принципом: "все дозволено" ("anything goes" - все сойдет, все подходит; в авторском немецком переводе "mach, was Du willst" - делай, что хочешь).
Практическая реализация данного требования предполагает легитимацию в научном дискурсе целого ряда принципов, противоречащих признанным канонам научности. Одним из центральных требований научного познания является необходимость согласования теорий с фактами и с существующей научной традицией. Отражая позицию эмпиризма и верификационизма, это требование предполагает индуктивное надстраивание новых теорий над старыми в случае их подтверждения фактическим материалом. Альтернативой такому подходу Фейерабенд выдвигает принцип контриндукции, ориентирующий исследователя на создание теорий, несовместимых ни с традицией, ни с хорошо обоснованными фактами. Правомерность контриндукции доказывается им двумя основными линиями аргументации. Во-первых, критика тезиса о возможности создания альтернатив только в ситуации возникновения новых фактов, противоречащих существующей теории, и необходимости согласования новых версий интерпретации со старыми. С его точки зрения, создание альтернативных теорий должно сопровождать все периоды развития научного знания, поскольку сопоставление альтернатив позволяет наиболее убедительно продемонстрировать их достоинства и недостатки, как правило, незаметные при внутреннем анализе. Во-вторых, опровержение методологической установки индуктивизма на необходимость сопоставления новых теорий со сферой обоснованного фактического материала.
По мнению Фейерабенда, альтернативы достаточно легко надстраиваются над фактами, поскольку ни одна из них не в состоянии объяснить всего комплекса фактического материала и может претендовать на интерпретацию лишь отдельного фрагмента действительности. Роль контриндукции при сопоставлении теории с фактами возрастает в связи с непременной концептуальной нагруженностью любых данных наблюдения, исходной предпосылочностью познания, "предрассудки" которого обнаруживаются лишь благодаря внешней оценке. В этой ситуации альтернативный стандарт также задает не только образы иного мира, но и помогает понять границы и возможности собственной реальности, а последовательное проведение принципа анархизма склоняет к мысли об условности и относительности всякой претензии на окончательную истину. Тезисы эмпиризма о совместимости (consistency) теории и, соответственно, об избыточности альтернатив исходя из соображений экономии едва ли приближают человечество к истине.
При сравнении двух теорий, по-разному интерпретирующих один и тот же набор фактов, преимущество имеет более старая и известная, но не обязательно лучшая. Согласно бытующей точке зрения, заслуженная и авторитетная концепция будет сохранять свой привилегированный статус в науке до тех пор, пока не возникнут противоречащие ей факты, которые, в свою очередь, оправдывают появление альтернативных гипотез. Парадокс эмпиризма заключается, однако, в том, что новые факты не могут возникнуть без новых идей и альтернативного мировоззрения. Эффективность теории обеспечивается за счет сужения эмпирического материала и игнорирования тех феноменов, которые она не в состоянии объяснить. Живая связь с действительностью постепенно утрачивается, и теория начинает работать лишь на последовательное достраивание своей искусственной модели мира, сознательно очищаемой от противоречащих ей фактов и явлений.
Будучи усилена структурами государства и образования, теория постепенно превращается в форму идеологии, успех и стабильность которой выступают как результат конформизма, но не декларируемой согласованности с действительностью. При отсутствии альтернатив теория превращается в разновидность мифа, целенаправленно культивируемого своими "священниками и нобелевскими лауреатами", и базирующегося скорее на ловком обмане, чем на беспристрастной истине. Прогресс науки нуждается не столько в единстве мнений, сколько в пролиферации самых разнообразных версий и идей. Термин "пролиферация" почерпнут Фейерабендом из биологии, где он обозначает процесс спонтанного, неконтролируемого размножения.
Принцип пролиферации конкретизирует эпистемологический анархизм, ориентируя науку на постоянное продуцирование конкурирующих друг с другом альтернативных гипотез и теорий. При этом в системе научного знания правомерны любые позиции, какими бы устаревшими и абсурдными они не казались. Идея должна соотноситься только с идеей, в силу чего аргументация посредством апелляции к фактам изначально не корректна. При этом ни одна идея не заслуживает того, чтобы быть отправленной на свалку истории, поскольку ее эвристический потенциал всегда может быть востребован в контексте возникновения альтернативных теорий и методов. В качестве примеров подобного ренессанса забытых идей могут служить пифагорейский гелиоцентризм, китайская медицина, атомизм. История науки неоднократно превращала миф в теорию и теорию в миф, в силу чего пролиферация, ведущая к конкуренции альтернативных концептуальных моделей, оказывается методологически более предпочти тельной, нежели кумулятивистский принцип соответствия. Возвращаясь к тезису индуктивизма о необходимости соответствия теорий фактам, Фейерабенд указывает на проблематичность этой идеи, реализующейся всегда лишь с известной долей приближения и аппроксимации. Говоря о непременном существовании группы фактов, не согласующихся с заданными теоретическими принципами, Фейерабенд обращает внимание на неизбежное присутствие в рамках любой теоретической конструкции ad hoc гипотез, призванных обосновать возможную степень количественной ошибки или качественное расхождение теории с очевидно наблюдаемыми фактами. Принцип соответствия, выступающий как канон научной деятельности, тем самым изначально вступает в противоречие с ее реальной практикой.
Гипотезы ad hoc указывают на невозможность корректного согласования теории с фактами, при этом, если следовать необходимому в данной ситуации требованию фальсификации, то придется отказаться от всех теорий как несостоятельных. Беспристрастная и объективная интерпретация фактического материала представляется в целом едва ли возможной. В истории науки не существует "голых фактов", а все данные наблюдения изначально теоретически нагружены. В мировоззрении ученого рационализированные теоретически установки переплетаются с комплексом неосознаваемых метафизических и историко-культурных предрассудков, влияющих не только на идеи, но и на язык наблюдения, и на сам опыт наблюдения.
Невозможность реального разведения чувственного ощущения и его репрезентации в языке порождает феномен "естественной интерпретации", в рамках которой идеологическая ангажированность человеческого опыта нивелируется и исследователь оперирует фактами как наиболее объективными аргументами. При этом несовместимость факта с теорией подчас может быть обусловлена не столько некорректностью теории, сколько теоретической испорченностью самого факта, его "заидеологизированностью". Реальным выходом из этой ситуации является замена одной естественной интерпретации на другую, что предполагает одновременное введение нового языка наблюдения и, соответственно, нового опыта восприятия.
Процесс этот возможен лишь при наличии альтернативной идеи, позволяющей взглянуть на мир под другим углом зрения. Альтернатива при этом выступает не столько в роли серьезного оппонента проповедуемой большинством теории, сколько в функции катализатора внутренних противоречий. Формы ее первоначальной репрезентации могут маскироваться как гипотезы, создающие иллюзию некоторого конформистского синтеза, однако в действительности реализующие уже новую парадигму исследования.
В качестве примера создания подобной альтернативной версии интерпретации и языка наблюдения Фейерабенд рассматривает конкретные шаги и процедуры доказательства Галилеем коперниканской теории. Идеи гелиоцентризма противоречили очевидным данным наблюдения, свидетельствующим в пользу неподвижности Земли, и аристотелевской космологии, органично увязывавшей все формы природных взаимодействий, в том числе и сенсорный опыт человека, в единую модель движения. Эта модель базировалась на естественном доверии к человеческому восприятию, поскольку последнее представляло собой адекватное воспроизведение реальной формы видимого объекта. Сущность движения, по Аристотелю, состоит в переходе формы от действующего к испытывающему воздействие, в процессе чего объект приобретает свойства взаимодействующего с ним объекта.
Тем самым под единое теоретическое обоснование подводились онтологические и гносеологические характеристики человека и Универсума. Первоначальный шаг Галилея в дискуссии с аристотеликами был продиктован стремлением обосновать возможность иных естественных интерпретаций за счет указания на относительность человеческого восприятия движения и покоя. Обоснование этого принципа идет у него не только через апелляцию к наблюдаемым фактам их взаимозависимости, но и через отсылку к известным со времен Парменида и Платона логическим парадоксам движения. Теоретическая интерпретация, обосновывающая новый язык наблюдения, здесь фигурирует в форме анамнесиса, знакомого, и в силу этого приемлемого, но забытого знания. Новая интерпретация движения при этом вводится как гипотеза ad hoc, указывающая на возможность различного видения движения относительно конкретного и всеобщего, земного и небесного.
В свою очередь, оформление новой теоретической позиции и языка наблюдения позволяет Галилею предлагать и новые методологические приемы, связанные с использованием телескопа для наблюдения за небесными светилами. Телескоп при этом стал тем фактором, который трансформировал существовавший сенсорный опыт, покоящийся на абсолютном доверии к данным наблюдения, и утвердил идеологию инструментального познания, обеспечивающего максимальный эффект за счет искусственного сужения и преобразования эмпирической сферы исследования. Пример с Галилеем показывает, что новая концептуальная модель в совокупности таких ее элементов, как сенсорный опыт, язык наблюдения, теоретические обоснования и методологические правила, создается практически из ничего, в ситуации несомненной убедительности птолемеевской космологии.
Своим успехам она обязана пропагандистской ловкости Галилея, умело спекулировавшего как на оригинальном соединении античных авторитетов и визуальных парадоксов движения, так и на идеологических лозунгах эпохи, порывавшей со всем средневековым и аристотелевским. Свое подлинное обоснование коперниканская теория получила гораздо позднее, после того, как были созданы соответствующие вспомогательные дисциплины типа оптики, физиологии восприятия и т.п. Однако вес и авторитет в науке она приобрела благодаря Галилею, который, поверив в весьма неубедительную для своего времени идею, сумел по-новому взглянуть на очевидные для всех факты. Процесс утверждения коперниканской теории в науке 17 в. тем самым детерминируется не столько приоритетами истины, сколько комплексом совершенно алогичных обстоятельств (пропаганда, гипотезы ad hoc, апелляции к забытым авторитетам и т.п.). Победа разума оборачивается его забвением на определенном временном промежутке, и в конечном итоге Птолемей был побежден лишь после того, как был искусственно создан новый тип рациональности.
При этом аналогичные ситуации неоднократно воспроизводились в динамике науки, сопровождая практически все значительные теории и открытия. На основании анализа галилеевского опыта аргументации Фейерабенд делает вывод об отсутствии в истории науки каких-либо четких разграничений между постулируемыми в методологической традиции контекстами открытия и оправдания (обоснования). Согласно позитивистской философии науки, ситуация открытия новых истин иррациональна и не подлежит возможной теоретической экспликации и унификации, в то время как процесс доказательства и апробации новых идей должен подчиняться существующим научным стандартам и логике. Спектр аргументации, использованный Галилеем, перечеркивает эту посылку и свидетельствует об иррациональности не только научного открытия, но и реальной практики его обоснования.
Разведение этих моментов представляется Фейерабенду неправомерным и в силу неизбежной зависимости идеи от соотнесенных с ней методологических процедур, существенно корректирующих теоретическую позицию ученого при переходе от одной эмпирической сферы исследования к другой. Теория и опыт существуют всегда в неразрывной целостности, где теория полагает определенный опыт, а опыт возможен лишь в его непосредственной зависимости от соответствующего теоретического контекста.
Апелляция к Галилею помогает Фейерабенду в развенчании еще одной популярной идеи кумулятивистской методологии, связанной с представлением о некоторой "вневременности" истины, ее независимости от проповедующих ее людей и сопутствующих ей исторических событий. В рамках такого подхода история науки изначально сглаживается, наличие возможной полемики между альтернативными точками зрения не принимается в расчет, а путь к истине выглядит как последовательное надстраивание новых идей над старыми.
В противовес этой позиции Фейерабенд предлагает рассматривать науку, исходя из закона неравномерности ее развития, понимаемого им как конкретизация ленинской идеи о неравномерности исторического развития. В научном дискурсе, так же как и в культуре в целом, всегда переплетаются самые разнородные идеи, начиная от уходящих в глубокую древность верований и заканчивая предвосхищением будущих открытий. Их полемика и конфликт подчас создают предпосылки для усиления "слабого звена", как было в случае с коперниканством, которое, посредством хорошо организованной пропагандистской кампании, вдруг становится наиболее передовым и правильным.
Неожиданность успеха новой теории при проверке оказывается не столь уж случайной и внезапной. Ее победа обеспечивается искусной реанимацией идей, как правило, представленных в культурном пространстве, однако не воспринимаемых всерьез на фоне признанных научных стандартов и авторитетов. Нередкие исторические метаморфозы, воскрешающие к жизни признанные когда-либо и кем-либо абсурдными версии, убеждают исследователя в правомерности еще одной методологической установки, получившей у Фейерабенда название "принцип упорства". Ученый необходимо должен придерживаться принятой позиции, какой бы невероятной и неубедительной она ни казалась. В конечном итоге дозволено все, и победа определенной альтернативы выступает как результат в большей степени настойчивости и мастерства ее адептов, но не желаемого успеха в объяснении и предсказании фактов. Полемизируя с Лакатосом по поводу правомерности серьезного отношения к научным стандартом, Фейерабенд опять возвращается к идеям эпистемологического анархизма и дадаизма, считая, что пролиферация стандартов и мнений всегда работает в пользу прогресса и гуманизма. При этом дадаист отличается изначальным снисходительно-ироничным отношением к любым всеобщим правилам, в особенности тем, которые возлагают на себя миссию высшей инстанции в определении истины.
Дадаист защищает всегда позицию слабого, находящегося в оппозиции, будучи готов критиковать даже собственную программу, если она вдруг станет доминирующей идеологией научного дискурса. Его позиция напоминает поведение "двойного агента", работающего на разные стороны, поскольку основным своим кредо он считает беспредпосылочность и вредность идеологического закрепления унифицированных авторитетов "Истины", "Долга", "Справедливости" и т.п. Вместе с тем критическое отношение к общепризнанному знанию дадаиста существенно отличается от попперовского принципа фальсификационизма. В соответствии с последним теория должна быть отброшена, если она не в состоянии справиться с возникшей проблемой и вынуждена прибегать к искусственным уловкам типа ad hoc гипотезы.
При этом проблема появляется в ситуации нарушения ожидаемых фактов, вытекающих из существующих теоретических интерпретаций. Несоответствие теории и фактов заставляет исследователей создавать новую теорию для решения уже очерченной в прежней концептуальной матрице задачи, одновременно воспроизводя в своем содержании те теоретические идеи и правила, которые хорошо зарекомендовали себя в прошлом. Новая теория в равной степени должна быть подвергнута критике, и если она ее выдерживает, то может претендовать на статус адекватного знания, в обратном случае процесс начинает воспроизводиться по-новому. Критический рационализм Поппера тем самым основывается на возможности интеграции старых теорий в новые, поскольку и те, и другие ориентированы на описание примерно одной и той же группы фактов, но отличаются объемом эксплицируемого эмпирического материала. Новая теория оказывается более прогрессивной, поскольку включает в свое содержание большее количество анализируемых фрагментов действительности. Сохраняя в своем контексте "истинные" идеи и факты предыдущих знаний, теории оказываются взаимно соизмеримыми, что и обеспечивает возможность их беспристрастной оценки и критики. Полемика с Поппером строится Фейерабендом на основании контраргумента о несоизмеримости теорий. Каждая из них базируется не только на различных идеях, но и на собственном фактическом материале, языке наблюдения и опыте восприятия.
Новая теория, как правило, просто отбрасывает старые проблемы как несущественные или псевдонаучные, конкретизируя себя в изначально иных направлениях исследования. Игравшие существенную роль рассуждения прошлых эпох о характеристиках опоры, на которой покоится Земля, о весе флогистона и свойствах эфира, об абсолютной скорости Земли и т.п., в последующей истории науки вызывают не более, чем усмешку. При этом сам ход попперовского рассуждения о проблеме, свидетельствующей о несоответствии теории и факта, что предваряет необходимость возникновения новых версий интерпретации, кажется Фейерабенду несколько натянутым. Факты изначально предзаданы соответствующим теоретическим контекстом, и противоречие здесь едва ли возникнет, поскольку замечается лишь то, что работает на нужный научный стандарт. Одновременно, реальная логика науки идет не столько через расширение эмпирической сферы исследование, сколько через ее сужение.
Галилей, в отличие от Аристотеля, не претендовал на объяснение всех форм изменений, но обращался лишь к анализу механических движений. И наконец, требование отбрасывать теорию в случае ее успешной критики как неадекватно объясняющей всю известную область фактического материала, приведет к необходимости отказа от всех существующих научных моделей, поскольку ни одна из них не может претендовать на согласование со всеми фактами. Тезис о несоизмеримости теорий подкрепляется Фейерабендом неожиданными реминисценциями в исследовательские традиции антропологии, философии мифа и языкознания. Специально обращаясь к анализу архаического типа мышления, на примерах древнегреческого эпоса и керамической живописи он показывает существование здесь изначально иной идеологии, вмещающей в себя как необходимые теоретические обоснования, так и соответствующий им визуальный опыт видения и воспроизводства мира.
Будучи связан с магической практикой, с комплексом обязательных табу, защищающих его от внешних оценок и критики, миф фактически представляет такую же содержательно согласованную и идеологически пропагандируемую конструкцию, что и современная наука. Основное отличие между ними лишь в сфере толерантности к другим формам культурного творчества. Отталкиваясь от идеи аддитивного устройства космоса и человеческого бытия, миф оказывается более терпимым по отношению к альтернативным верованиям, чем современная наука. Тем самым претензии современной науки на исключительные привилегии в общественной жизни оказываются более чем сомнительными. По своим характеристикам она выступает мифом 20 в., однако отличается гораздо большей агрессивностью в отношении иных форм культурного творчества, нежели любая идеологема прошлого. Пафос научного убеждения соединен сегодня с силой государства, обеспечивающего обильное финансирование научных разработок, что неизбежно ущемляет интересы альтернативных способов освоения действительности. При этом, выступая основой государственной политики образования, наука изначально закрепляет нужный ей способ мировосприятия, формируя снисходительное отношение к несовпадающим с ее стандартами моделям мира. Подобные привилегии научного дискурса должны быть, по мнению Фейерабенда, отменены как не согласующиеся с принципами демократии и гуманизма. Наука должна быть отделена от государства, так же как отделены от него церковь, миф, искусство, народная медицина и т.п. Предваряя возможные возражения об особой полезности науки для развития техники и производства, Фейерабенд указывает на возможное существование аналогичных проекций в рамках иных форм культуры, не реализовавших пока еще свой потенциал должным образом. При этом сам факт отделения науки от государства совсем не обязательно предполагает гибель науки, поскольку, с его точки зрения, всегда найдутся чудаки, готовые заниматься научными изысканиями не ради денег, но ради высоких идеалов истины. Реализация данного требования создаст лишь одинаковые условия для "честной игры", в рамках которой каждый сможет найти свою особую нишу существования и выбрать собственный стиль жизни и мышления. Работа Фейерабенда стала заметным скандалом в постпозитивистской философии и методологии науки, что в какой-то мере оправдало возлагаемые на нее надежды автора. Сочинение изначально было ориентировано на некий эпатаж общественного мнения, обеспечивающий шумный успех и заставляющий прислушиваться к высказанной позиции. Вызвав нарекания со стороны практически всех известных представителей современной философии науки, обвинявших Фейерабенда в релятивизме и утопизме его эпистемологического анархизма, работа, тем не менее, оказала существенное влияние на оформление теоретических позиций целого ряда лидеров постмодернистского дискурса (Рорти, Ф.Джеймисона и др.).
C писок использованной литературы:
1. Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986.
2. Фейерабенд П. Наука в свободном обществе. М., 1978.
3. Фейерабенд П. Проблемы эмпиризма. Философские заметки. М., 1981.
4. Георгий Литичевский. Любовь и метод.
5. История философии: Энциклопедия. - Мн.: Интерпрессервис; Книжный Дом. 2002.
6. Карпенко Ю. Ассимиляция наукой древних знаний: личное бессмертие.
7. Философский энциклопедический словарь. М., 2001.
8. Словарь философских терминов. Под ред. Кузнецова В.Г., - М., 2004.
Фейерабенд П. Против метода. Очерк анархистской теории познания.
|
Введение |
1) Почему, по мысли Фейерабенда, теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок? |
|
2) На основании чего Фейерабенд доказывает, что единственным принципом, не препятствующим прогрессу, является принцип «все дозволено»? |
|
|
3) Что означает принцип «все дозволено» и как им можно пользоваться в науке? |
|
|
4) В чем Фейерабенд видит опасность общепризнанных теорий для свободного развития индивида (на примере сравнения этих теорий с мифом)? |
|
|
5) Почему, по мысли Фейерабенда, не всегда следует порицать теорию за то, что она не согласуется с фактами? |
|
|
6) В чем заключается критика Фейерабендом позиций критического рационализма (К. Поппер) и логического эмпиризма (Р. Карнап)? |
|
|
7) Поясните основные значения понятия несоизмеримости Фейерабенда. |
|
|
8) Как Фейерабенд обосновывает мысль о том, что «наука гораздо ближе к мифу, чем готова допустить философия науки»? 9) Почему, по мысли Фейерабенда, как некогда государство было отделено от церкви, так следует сейчас отделить его от науки? Обоснуйте свое согласие или несогласие с позицией автора. 10) На основании чего утверждение, что в науке решающую роль играют только факты, логика и методология, Фейерабенд называет мифом («сказочкой»)? 11) Почему результаты научно-технического прогресса не является, по мысли Фейерабенда, свидетельством приоритета науки в жизни общества? 12) Почему наука, по мысли Фейерабенда, должна также быть отделена от системы общего образования? |
Введение
Почему, по мысли Фейерабенда, теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок?
Наука представляет собой по сути анархическое предприятие: теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок.
Для это есть два основания. Первое заключается в том, что мир, который мы хотим исследовать, представляет собой в значительной степени неизвестную сущность. Поэтому мы должны держать свои глаза открытыми и не ограничивать себя заранее. Второе основание состоит в том, что научное образование (как оно осуществляется в наших школах) несовместимо с позицией гуманизма. Оно вступает в противоречие с «бережным отношением к индивидуальности, которое только и может создать всесторонне развитого человека». Оно «калечит, как китаянки калечат свои ноги, зажимая в тиски каждую часть человеческой природы, которая хоть сколько-нибудь выделяется», и формирует человека исходя из того идеала рациональности, который случайно оказался модным в науке или в философии науки. Стремление увеличить свободу, жить полной, настоящей жизнью и соответствующее стремление раскрыть секреты природы и человеческого бытия приводят, следовательно, к отрицанию всяких универсальных стандартов и косных традиций. (Естественно, что это приводит и к отрицанию значительной части современной науки.)
На основании чего Фейерабенд доказывает, что единственным принципом, не препятствующим прогрессу, является принцип «все дозволено»?
Идея метода, содержащего жесткие, неизменные и абсолютно обязательные принципы научной деятельности, сталкивается со значительными трудностями при сопоставлении с результатами исторического исследования. При этом выясняется, что не существует правила – сколь бы правдоподобным и эпистемологически обоснованным оно ни казалось, – которое в то или иное время не было бы нарушено. Становится очевидным, что такие нарушения не случайны и не являются результатом недостаточного знания или невнимательности, которых можно было бы избежать. Напротив, мы видим, что они необходимы для прогресса науки. Действительно, одним из наиболее замечательных достижений недавних дискуссий в области истории и философии науки является осознание того факта, что такие события и достижения, как изобретение атомизма в античности, коперниканская революция, развитие современного атомизма (кинетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория), постепенное построение волновой теории света, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательны решили разорвать путы "очевидных" методологический правил, либо непроизвольно нарушали их.
Тот факт, что заинтересованность, насилие, пропаганда и тактика «промывания мозгов» играют в развитии нашего знания и науки гораздо большую роль, чем принято считать, явствует также из анализа отношений между идеей и действием . Предполагается, что ясное и отчетливое понимание новых идей предшествует и должно предшествовать их формулировке и социальному выражению. («Исследование начинается с проблем», – говорит Поппер.) Сначала у нас есть идея или проблема, а затем мы действуем, т.е. говорим, созидаем или разрушаем. Однако маленькие дети, которые пользуются словами, комбинируют их, играют с ними, прежде чем усвоят их значение, первоначально выходящее за пределы их понимания, действуют совершенно иначе. Первоначальная игровая активность является существенной предпосылкой заключительного акта понимания. Причин, препятствующих функционированию этого механизма, у взрослых людей нет. Можно предположить, например, что идея свободы становится ясной только благодаря тем действиям, которые направлены на ее достижение . Создание некоторой вещи и полное понимание правильной идеи этой вещи являются, как правило, частями единого процесса и не могут быть отделены одна от другой без остановки этого процесса. Сам же процесс не направляется и не может направляться четко заданной программой, так. как содержит. в себе условия реализации всех возможных программ. Скорее этот процесс направляется некоторым неопределенным побуждением, некоторой «страстью» (Кьеркегор). Эта страсть дает начало специфическому поведению, которое в свою очередь создает обстоятельства и идеи, необходимые для анализа и объяснения самого процесса, представления его в качестве «рационального».
Идея жесткого метода или жесткой теории рациональности покоится на слишком наивном представлении о человеке и его социальном окружении. Если иметь в виду обширный исторический материал и не стремиться «очистить» его в угоду своим низшим инстинктам или в силу стремления к интеллектуальной безопасности до степени ясности, точности, «объективности», «истинности», то выясняется, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах человеческого развития, – все дозволено .
Что означает принцип «все дозволено» и как им можно пользоваться в науке?
Можно развивать науку, действуя контриндуктивно.
Свидетельство, способное опровергнуть некоторую теорию, часто может быть получено только с помощью альтернативы, несовместимой с данной теорией: рекомендация (восходящая к Ньютону и все еще весьма популярная в наши дни) использовать альтернативы только после того, как опровержения уже дискредитировали ортодоксальную теорию, ставит, так сказать, телегу впереди лошади. Некоторые наиболее важные формальные свойства теории также обнаруживаются благодаря контрасту, а не анализу. Поэтому ученый, желающий максимально увеличить эмпирическое содержание своих концепций и как можно более глубоко уяснить их, должен вводить другие концепции, т.е. применять плюралистическую методологию . Он должен сравнивать идеи с другими идеями, а не с «опытом» и пытаться улучшить те концепции, которые потерпели поражение в соревновании, а не отбрасывать их. Познание, понимаемое таким образом, не есть ряд непротиворечивых теорий, приближающихся к некоторой идеальной концепции. Оно не является постепенным приближением к истине, а скорее представляет собой увеличивающийся океан взаимно несовместимых (быть может, даже несоизмеримых) альтернатив , в котором каждая отдельная теория, сказка или миф являются частями одной совокупности, побуждающими друг друга к более тщательной разработке; благодаря этому процессу конкуренции все они вносят свой вклад в развитие нашего сознания. В этом всеобъемлющем процессе ничто не устанавливается навечно и ничто не опускается.
Отчеты о наблюдениях, экспериментальные результаты, «фактуальные» предложения либо содержат в себе теоретические предположения, либо утверждают их самим способом употребления. Таким образом, наша привычка говорить «эта доска коричневая», когда мы видим ее в нормальных условиях и наши органы чувств не расстроены, и говорить «эта доска кажется коричневой», когда мало света или мы сомневаемся в нашей способности наблюдения, выражает веру в то, что существуют известные обстоятельства, при которых наши органы чувств способны воспринимать мир таким, «каков он есть на самом деле», и другие, равно знакомые нам обстоятельства, при которых органы чувств нас обманывают. Эта привычка выражает веру в то, что одни наши чувственные впечатления правдивы, а другие – нет. Мы также уверены, что материальная среда между объектом и нашим глазом не оказывает разрушительного воздействия и что физическая сущность, посредством которой устанавливается контакт, – свет – доставляет нам истинную картину. Все это абстрактные и в высшей степени сомнительные допущения, формирующие наше видение мира, но недоступные прямой критике. Обычно мы даже не осознаем их влияния до тех пор, пока не столкнемся с совершенно иной космологией: предрассудки обнаруживаются благодаря контрасту, а не анализу. Материал, находящийся в распоряжении ученого , включая его наиболее величественные теории и наиболее изощренную технику, имеет точно такую же структуру. Он содержит принципы, которые ученому неизвестны, а если и известны, то их чрезвычайно трудно проверить. (В результате этого теория может прийти в столкновение со свидетельством не потому, что она некорректна, а потому, что свидетельство порочно.)
Итак, как можно проверить нечто такое, что используется постоянно? Как можно проанализировать термины, в которых мы привыкли выражать свои наиболее простые и непосредственные наблюдения, как обнаружить их предпосылки? Как можно открыть тот мир, который предполагается в наших действиях?
Ответ ясен: мы не можем открыть его изнутри . Нам нужен внешний стандарт критики, множество альтернативных допущений, или – поскольку эти допущения будут наиболее общими и фундаментальными – нам нужен совершенно иной мир, например, мир сновидений. С его помощью мы обнаружим характерные особенности реального мира, в котором, как нам кажется, мы живем (и который в действительности может быть лишь другим миром сновидений). Следовательно, первый шаг в нашей критике хорошо известных понятий и процедур, первый шаг в критике «фактов» должен состоять в попытке разорвать этот круг. Мы должны создать новую концептуальную систему, которая устраняет наиболее тщательно обоснованные результаты наблюдения или сталкивается с ними, нарушает наиболее правдоподобные теоретические принципы и вводит восприятия, которые не могут стать частью существующего перцептивного мира. Этот шаг вновь является контриндуктивным. Следовательно, контриндукция всегда разумна и имеет шансы на успех.
В чем Фейерабенд видит опасность общепризнанных теорий для свободного развития индивида (на примере сравнения этих теорий с мифом)?
Условие совместимости, согласно которому новые гипотезы логически должны быть согласованы с ранее признанными теориями , неразумно, поскольку оно сохраняет более старую, а не лучшую теорию. Гипотезы, противоречащие подтвержденным теориям, доставляют нам свидетельства, которые не могут быть получены никаким другим способом. Пролиферация теорий благотворна для науки, в то время как их единообразие ослабляет ее критическую силу. Кроме того, единообразие подвергает опасности свободное развитие индивида.
«Эмпирическая» теория становится почти неотличимой от второразрядного мифа. Чтобы увидеть это, нам нужно лишь рассмотреть один из мифов, например миф о ведьмах и демонической одержимости, который был разработан католическими идеологами и господствовал в течение XV, XVI и XVII вв. на всем Европейском континенте. Этот миф представляет собой сложную объяснительную систему, содержащую большое количество вспомогательных гипотез, призванных объяснять особые случаи, поэтому он легко получает высокую степень подтверждения на основе наблюдения. Его штудировали в течение длительного времени, его содержание усваивалось в силу страха, предрассудков и невежества, а также благодаря усилиям ревностного и фанатичного духовенства. Идеи этого мифа проникали в наиболее распространенные способы выражения, заражали все способы мышления и накладывали отпечаток на многие решения, играющие большую роль в человеческой жизни. Этот миф предоставлял модели для объяснения любых возможных событий – возможных для тех, кто принимал его. Основные термины мифа были четко зафиксированы. Убежденность в его справедливости подкрепляет все маневры, используемые для сохранения мифа (включая устранение оппонентов). Концептуальный аппарат теории и эмоции, связанные с его применением, пронизывая все средства коммуникации, все действия и всю жизнь общества, обеспечивают успех таких методов, как трансцендентальная дедукция, анализ употребления слов, феноменологический анализ, иначе говоря, методов, содействующих дальнейшему «окостенению» мифа. (Это свидетельствует, между прочим, о том, что все эти методы, использование которых было характерной особенностью различных – как старых, так и новых – философских школ, имеют одну общую черту: они стремятся сохранить status quo духовной жизни.) Результаты наблюдений также будут говорить в пользу данной теории, поскольку они формулируются в ее терминах. Создается впечатление, что истина наконец достигнута. Но в то же время ясно, что всякий контакт с миром был утрачен, а достигнутая под видом абсолютной истины стабильность есть не что иное, как результат абсолютного конформизма . Действительно, как можно проверить или улучшить теорию, если она построена таким образом, что любое мыслимое событие можно описать и объяснить в терминах ее принципов? Единственный способ исследования таких всеохватывающих принципов может состоять в сравнении их с иным множеством столь же общих принципов , однако этот путь был исключен с самого начала. Следовательно, миф не имеет объективного значения, а продолжает существовать исключительно в результате усилий сообщества верящих в него и их лидеров – священников или нобелевских лауреатов. На мой взгляд, это самый решающий аргумент против любого метода, поддерживающего единообразие, – эмпирического или любого другого. Во всяком случае, любой такой метод есть метод обмана: он поддерживает невежественный конформизм, а говорит об истине; ведет к порче духовных способностей, к ослаблению силы воображения, а говорит о глубоком понимании; разрушает наиболее ценный дар молодости – громадную силу воображения, а говорит об обучении.
Итак, в единстве мнений нуждается церковь, испуганные или корыстные жертвы некоторых (древних или современных) мифов либо слабовольные и добровольные последователи какого-либо тирана. Для объективного познания необходимо разнообразие мнений. И метод, поощряющий такое разнообразие, является единственным, совместимым с гуманистической позицией.
Почему, по мысли Фейерабенда, не всегда следует порицать теорию за то, что она не согласуется с фактами?
Ни одна теория никогда, не согласуется со всеми известными в своей области фактами , однако не всегда следует порицать ее за это. Факты формируются прежней идеологией, и столкновение теории с фактами может быть показателем прогресса и первой попыткой обнаружить принципы, неявно содержащиеся в привычных понятиях наблюдения.
Согласно мнению Д. Юма, теории не могут быть выведены из фактов . А поскольку требование принимать лишь такие теории, которые следуют из фактов, оставляет нас вообще без теорий, поскольку известная нам наука может существовать только в том случае, если мы отбросим это требование и пересмотрим нашу методологию.
Наши результаты говорят о том, что едва ли какая-либо теория вполне совместима с фактами . Требование принимать лишь такие теории, которые совместимы с известными и признанными фактами, вновь лишает нас каких-либо теорий. (Повторяю: лишает всяких теорий , так как нет ни одной теории, которая не испытывала бы тех или иных трудностей.) Следовательно, известная нам наука может существовать только в том случае, если мы отбрасываем и это требование и опять-таки пересматриваем нашу методологию, разрешая контриндукцию наряду с необоснованными гипотезами .
В чем заключается критика Фейерабендом позиций критического рационализма (К. Поппер) и логического эмпиризма (Р. Карнап)?
Куда ни посмотришь, какой пример ни возьмешь, видишь только одно: принципы критического рационализма (относиться к фальсификациям серьезно; требовать роста содержания, избегать гипотез ad hoc; «быть честным», что бы это ни означало, и т.п.) и, соответственно, принципы логического эмпиризма (быть точным; основывать наши теории на измерениях; избегать неопределенных и неустойчивых идей и т.п.) дают неадекватное понимание прошлого развития науки и создают препятствия для ее развития в будущем. Они дают неадекватное понимание науки потому, что наука является гораздо более «расплывчатой» и «иррациональной», чем ее методологические изображения. И они служат препятствием для ее развития, поскольку попытка сделать науку более «рациональной» и более точной уничтожает ее. Следовательно, различие между наукой и методологией, являющееся очевидным фактом истории, указывает на слабость последней, а также, быть может, на слабость «законов разума». То, что в сравнении с такими законами представляется как «расплывчатость», «хаотичность» или «оппортунизм», играло очень важную роль в разработке тех самых теорий, которые сегодня считаются существенными частями нашего познания природы. Эти «отклонения» и «ошибки» являются предпосылками прогресса . Они позволяют выжить в сложном и трудном мире, в котором мы обитаем; они позволяют нам оставаться свободными и счастливыми деятелями. Без «хаоса» нет познания. Без частого отказа от разума нет прогресса. Идеи, образующие ныне подлинный базис науки, существуют только потому, что живут еще предрассудки, самонадеянность, страсть – именно они противостоят разуму и по мере возможности проявляются . Отсюда мы должны заключить, что даже в науке разум не может и не должен быть всевластным и должен подчас оттесняться или устраняться в пользу других побуждений. Нет ни одного правила, сохраняющего свое значение при всех обстоятельствах, и ни одного побуждения, к которому можно апеллировать всегда.
Теперь мы должны вспомнить, что этот вывод был получен при условии , что наука, которую мы знаем сегодня, остается неизменной и что используемые ею процедуры детерминируют также и ее будущее развитие. Если наука дана , то разум не может быть универсальным и неразумность не может быть исключена. Эта характерная особенность науки является серьезным свидетельством в пользу анархистской эпистемологии. Однако и наука не священна. Ограничения, которые она налагает (а таких ограничений много, хотя их не всегда легко сформулировать), вовсе не являются необходимыми для создания стройных и плодотворных концепций относительно мира. Существуют мифы, существуют догмы теологии, существуют метафизические системы и множество иных способов построения мировоззрения. Ясно, что плодотворный обмен между наукой и такими «ненаучными» мировоззрениями нуждается в анархизме даже в большей мере, чем сама наука. Таким образом, анархизм не только возможен , но и необходим как для внутреннего прогресса науки, так и для развития культуры в целом.
Поясните основные значения понятия несоизмеримости Фейерабенда.
В
от
пример, который может дать нам некоторое
указание на причину того, почему в В нет
места для А-фактов: приводимый рисунок
может быть пересечением трех дорог,
изображенным в соответствии с принципами
А-рисунка (который представляет собой
наглядный список). После введения
перспективы (в качестве объективного
метода либо в качестве психологической
установки) его уже больше нельзя
рассматривать таким образом. Теперь
вместо линий на бумаге мы имеем иллюзию
глубины и трехмерной панорамы, хотя еще
и довольно простой. Нет способа вставить
А-рисунок в В-рисунок иначе, как в качестве
составной части этой иллюзии.
О значении несоизмеримости.
Первый тезис гласит: существуют несоизмеримые структуры мышления (действия, восприятия). Это – исторический (антропологический) тезис, который должен быть подкреплен историческими (антропологическими) свидетельствами.
Второе . Несоизмеримость имеет аналог в области восприятия, она входит в историю восприятия. Это образует содержание моего второго тезиса о несоизмеримости: индивидуальное развитие восприятия и мышления проходит ряд взаимно несоизмеримых стадий.
Мой третий тезис говорит о том, что концепции ученых, в частности их воззрения по фундаментальным проблемам, часто расходятся между собой столь же сильно, как идеологии, лежащие в основе разных культур.
Как Фейерабенд обосновывает мысль о том, что «наука гораздо ближе к мифу, чем готова допустить философия науки»?
Почему, по мысли Фейерабенда, как некогда государство было отделено от церкви, так следует сейчас отделить его от науки? Обоснуйте свое согласие или несогласие с позицией автора.
На основании чего утверждение, что в науке решающую роль играют только факты, логика и методология, Фейерабенд называет мифом («сказочкой»)?
Почему результаты научно-технического прогресса не является, по мысли Фейерабенда, свидетельством приоритета науки в жизни общества?
Почему наука, по мысли Фейерабенда, должна также быть отделена от системы общего образования?
Наука – одна из многих форм мышления, разработанных людьми, и не обязательно самая лучшая. Она ослепляет только тех, кто уже принял решение в пользу определенной идеологии или вообще не задумывается о преимуществах и ограничениях науки. Поскольку принятие или непринятие той или иной идеологии следует предоставлять самому индивиду, постольку отсюда следует, что отделение государства от церкви должно быть дополнено отделением государства от науки – этого наиболее современного, наиболее агрессивного и наиболее догматического религиозного института. Такое отделение – наш единственный шанс достичь того гуманизма, на который мы способны, но которого никогда не достигали.
Мысль о том, что наука может и должна развиваться согласно фиксированным и универсальным правилам, является и нереальной, и вредной. Она нереальна, так как исходит из упрощенного понимания способностей человека и тех обстоятельств, которые сопровождают или вызывают их развитие. И она вредна, так как попытка придать силу этим правилам должна вызвать рост нашей профессиональной квалификации за счет нашей человечности. Вдобавок эта мысль способна причинить вред самой науке, ибо пренебрегает сложностью физических и исторических условий, влияющих на научное изменение. Она делает нашу науку менее гибкой и более догматичной: каждое методологическое правило ассоциировано с некоторыми космологическими допущениями, поэтому, используя правило, мы считаем несомненным, что соответствующие допущения правильны. Наивный фальсификационизм уверен в том, что законы природы лежат на поверхности, а не скрыты под толщей разнообразных помех. Эмпиризм считает несомненным, что чувственный опыт дает гораздо лучшее отображение мира, нежели чистое мышление. Те, кто уповает на логическую доказательность, не сомневаются в том, что изобретения Разума дают гораздо более значительные результаты, чем необузданная игра наших страстей. Такие предположения вполне допустимы и, быть может, даже истинны . Тем не менее иногда, следовало бы проверять их. Попытка подвергнуть их проверке означает, что мы прекращаем пользоваться ассоциированной с ними методологией, начинаем разрабатывать науку иными способами и смотрим, что из этого получается. Все методологические предписания имеют свои пределы, и единственным «правилом», которое сохраняется, является правило «все дозволено».
Современная наука подавляет своих оппонентов, а не убеждает их. Наука действует с помощью силы , а не с помощью аргументов (это верно, в частности, для бывших колоний, в которых наука и религия братской любви насаждались как нечто само собой разумеющееся, без обсуждения с местным населением). Сегодня мы понимаем, что рационализм, будучи связан с наукой, не может оказать нам никакой помощи в споре между наукой и мифом. Наука и миф во многих отношениях пересекаются, видимые нами различия часто являются локальными феноменами, которые всегда могут обратиться в сходство, действительно фундаментальные расхождения чаще всего обусловлены различием целей , а не методов достижения одного и того же «рационального» результата (например, «прогресса», увеличения содержания или «роста»).
Для того чтобы показать удивительное сходство между мифом и наукой, я коротко остановлюсь на интересной статье Р. Гортона, озаглавленной «Африканское традиционное мышление и западная наука». Согласно его мнению, центральные идеи мифа считаются священными, и об их безопасности заботятся. «Почти никогда не встречается признание в том, что чего-то не знают», а события, «которые бросают серьезный вызов признанной классификации», наталкиваются на «табу». Фундаментальные верования защищаются этой реакцией, а также механизмом «вторичных усовершенствований», которые, с нашей точки зрения, представляют собой серии гипотез ad hoc. С другой стороны, наука характеризуется «существенным скептицизмом»; «когда неудачи становятся многочисленными и постоянными, защита теории неизбежно превращается в нападение на нее». Это оказывается возможным вследствие «открытости» научной деятельности, вследствие плюрализма идей. Нетрудно заметить, что Гортон внимательно читал Поппера. Анализ же самой науки приводит к совершенно иной картине.
Загрузка...